Он понял, что не помнит, как раздевался. Или его раздевали?
Он попытался припомнить дорогу домой — в голове возникло только смутное ощущение бесконечной, тошнотворной качки в машине и несколько ярких, разрозненных сценок...
Бледное, усталое, почти измученное лицо Варвары, с беспокойством и заботой склоненное над ним... Тихий Мишкин голос, что-то быстро говорящий ей, его крепкие руки, поддерживающие Ивана, увлекающие его куда-то, куда он идти не желает. Он хочет сказать об этом, но вялый язык его не слушается. Потом провал... Нет, вспомнил!
У него захватывает дух, как в детстве у кабинета зубного врача, когда перед глазами резко и невероятно четко возникает эта картинка...
...Он возвращается в зал ресторана и, старательно улыбаясь, подходит к столику — Варвара и Мишка все еще сидят за ним, все так же смотрят друг на друга, как смотрели, когда он уходил. Они тихо разговаривают, Иван не понимает о чем. Лишь присев на стул рядом с Варварой, он слышит странно приглушенный, почти покорный голос, которым она произносит:
— Знаешь... ты, наверное, прав, любви нет, а есть только... Как там у Моруа? Доказательства любви...
Она не замечает его, изумленно смотрящего на нее сквозь пламя толстой свечи на столе.
— Правильно? — спрашивает она, словно старательная аспирантка у профессора.
— Неправильно, — после недолгого молчания отвечает Мишка.
«Неужели я так пьян?» — тогда спросил себя Иван.
Они будто поменялись ролями, как во французской комедии положений.
Потому что теперь уже она смотрит на Мишку с усталой насмешливой снисходительностью. А он... У него вдруг становится такое серьезное лицо. И он с такой уверенной нежностью снова кладет свою ладонь на ее безвольно лежащую на синей скатерти руку...
Тут Иван, кажется, встал и громко заявил, что им пора уходить. Да-да, просто необходимо сейчас же отправляться домой, потому что уже очень поздно, а ему еще нужно сказать им что-то важное... Остановить его не было никакой возможности, да никто и не пытался, и они быстро покинули гостеприимный зал.
Он неуверенно шел вслед за Варварой, слегка пошатываясь от наплыва чувств и алкоголя. И пока старался не потерять из виду ее силуэт, ведущий к выходу, как луч маяка потерявший ориентир корабль, вдруг принял решение, что вот сейчас, когда они выйдут, или нет, лучше, когда сядут в машину, он скажет, что любит ее...
От этого яркого, короткого воспоминания Ивана мигом прошиб холодный пот — краем влажной занавески он вытер лоб и резко отдернул ее от окна. Теперь в комнату ворвался уже ничем не сдерживаемый ветер, быстро заполняя ее штормовым морским воздухом, и его лицо снова быстро стало мокрым — холодные крупные капли плевками летели в глаза, а когда он непроизвольно закрывал их, тихо стекали с лица уже теплыми, смешавшимися с его слезами.
Он стоял у окна до тех пор, пока ноги не заледенели окончательно, а его самого не стала колотить крупная дрожь промерзшего до костей человека. Только тогда он почувствовал себя в силах уйти от окна и вернуться в кровать. Потому что теперь сон для него впервые в жизни стал преступлением.
И тем не менее он заснул тогда мгновенно, не успев даже толком пристроить голову на подушку.
...Жара, жуткое пекло — ни ветерка, ни дуновения... Кой черт понесло его играть в пляжный волейбол в такую парилку?! Однако же он играет, да еще как старается — как будто последнее проигрывает. Он уже весь липкий от пота, пот течет между лопаток, неприятно щекочет подмышки... И как же хочется пить!! Но вот оно — счастье. Кто-то протягивает ему огромную, двухлитровую бутылку кока-колы, тяжелую, скользкую — ведь она запотела, видимо, только что из холодильника... Он с восторгом поднимает ее над собой, запрокидывает голову, открывает рот, даже высовывает язык... И освежающая, сладкая жидкость, выплескиваясь стремительным булькающим потоком из узкого горлышка, льется ему на лоб, на волосы, на плечи, попадает на все части тела — только не в рот. Кока-кола кончилась, а он так и не выпил ни одной капли. В ужасе и отчаянии он застонал, дернулся и проснулся — весь потный, с мучительно пересохшими губами.
Солнца за окном нет, в доме тихо, но Иван точно знал, что время уже близится к полудню: ему подсказали это ощущения — он выспался, да и хмель испарился.
Некоторое время он лежал, боясь пошевелиться — казалось, что стоит хоть как-то зашуметь, все равно как: зашуршать простыней, скрипнуть пружинным матрасом или даже громко вздохнуть, как в комнату тотчас набегут правильно живущие люди, среди которых будут и тетя Клава, и Мишка, и Варвара, и даже Боря Сделай Движение, и начнут укорять его за то, как он плохо вел себя вчера, за то, что не умеет пить, а в его возрасте это уж совсем непозволительно...
Когда он представил, что сейчас в коридоре встретит Варвару, сердце у него вдруг застучало везде — в ушах, в висках, в животе и мучительнее всего — в шее.
Он долго прислушивался, тяжело привалившись к двери. Ничего не услышал и лишь тогда отважился покинуть комнату.
Потом он долго отмокал в душе, глядя в открытое окно, но еще дольше смотрел в «ампирное» зеркало, не очень себя узнавая...
Он испытал облегчение, обнаружив, что находится в доме один. Хозяйственная тетя Клава ушла куда-то по своим делам. Ни Мишки, ни Вари тоже не было — наверняка они не захотели будить его после вчерашнего и, не дожидаясь, когда он сам проснется, ушли гулять...
«Ну и правильно. И правильно».
Ему нужно было время, чтобы прийти в себя.
Ему нужно было время, но не в таком количестве. После того как он уже два раза сварил себе кофе и неторопливо выпил его, постепенно возвращаясь в реальность, после того как медленно обошел дом, оглядывая все его уголки, чтобы острее ощутить атмосферу счастья, после того как покурил на балконе, непроизвольно вглядываясь в уходящую вниз дорожку, — после всего этого прошел уже, наверное, целый час, в течение которого Иван тупо сидел на кухне, не зная, что еще делать, а их все не было. Никого не было.
ГЛАВА 24
И тогда Иван вышел на улицу сам. Едва сделав первый шаг по мостовой, он чуть не упал. Поскользнулся на чем-то, неприятно захрустевшем под ногой. Оказалось, что он наступил на большую виноградную улитку — тысячи этих существ, непонятно где прятавшихся в сухую погоду, теперь после дождя выползли, наверное, все до одной — дорога вздулась круглыми серовато-коричневыми пупырышками, совсем маленькими, средними и большими — такими, как тот, который он только что раздавил. Медленно шаркая вниз по дорожке — очень не хотелось снова услышать этот хруст, — он смотрел по сторонам и видел улиток везде — они ползли по заборам, висели на почтовых ящиках, заползали на стекла домов. Маленькие и вездесущие, они всюду оставляли за собой липкий блестящий след. Уже на подходе к центральной площади его слегка замутило — то ли от вида улиток, то ли с вчерашнего перепоя, то ли от тех смутных, пугающих мыслей, что начали приходить в голову по мере приближения к центру города, мыслей, таких же противных и скользких, как эти осторожно шевелящие рожками существа.
Иван стоял посреди площади и вертел головой, не зная, в какую сторону пойти, чтобы вернее их встретить. В результате он побрел ко дворцу — обнадежила простая мысль, которая не сразу пришла в голову из-за своей очевидности.
«Варька же, наверное, на работе!»
Ему казалось, что он идет не торопясь, просто гуляет. До тех пор, пока не заметил пару удивленных взглядов, которыми провожали его редкие прохожие, — он несся мимо них так быстро, что, кажется, обдавал ветром. Слишком быстро — так быстро в этом городе никто не ходил. Но ему было наплевать. Вот оно, окно, за которым он ее увидит.
Он наклонился, непроизвольно улыбаясь, чем удивил Евгения Евгеньевича, одиноко скребущего острой палочкой какой-то старинный предмет, лежащий перед ним на столе. Тот тоже рассеянно улыбнулся и, наверное, хотел помахать длиннопалой рукой, но не успел — Иван отскочил от окна как укушенный, сразу поняв, что ее там нет и не было.