И я все шел и шел.

И увидел много каменных полок, одну над другой. И все они были заполнены совсем небольшими плоскими плитками, сделанными из обожженной глины.

Я приблизился и взял в руки одну такую плитку. На ней какие-то непонятные знаки были прочерчены.

И вдруг я понял, что среди всех этих творений человеческих рук я забыл ту, к которой шел; забыл ту, которую искал; забыл ту, чья одежда — целый лес живой.

И как только я понял это, я упал на колени и беззвучно, без слов просил о прощении. Но я просил не так, как человек просит некий смысл; некий смысл, который он, человек, воображает себе человекоподобным. Нет, я просил ее, как живую ее; как ту, к которой я шел; как ту, которую я искал; как ту, чье платье — целый лес живой; как ту, которой я хочу овладеть, с которой я слиться хочу в наслаждении; как ту, от которой я хочу наслаждения, и которой я могу наслаждение дать.

И я знал, что без нее я не пойму этих странных знаков, прочерченных на твердой глине.

И она понимала, она простила меня. Она вложила в мое сознание слова, запечатленные в древности:

«И будет ниспровергнут Богом город, краса царства и гордость царства. Не заселится никогда, и в роды родов не будет жителей в нем. Пастухи со стадами не будут отдыхать, и не раскинет вождь племени шатра своего. Но будут обитать звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся и косматые будут скакать. И шакалы будут выть в чертогах, и гиены — в домах веселья.

И зарастут дворцы колючими растениями, крапивою и репейником крепости и твердыни зарастут. И будет жилище шакалов, пристанище страусов. И звери пустыни встретятся с кошками и псами одичалыми. И косматые будут перекликаться один с другим…» note 1

Я не знал, как понять это; не знал, что она хочет мне сказать, зачем привела меня сюда и дала мне понять эти слова, начертанные в древности…

И тут я услышал ее голос.

Голос ее был страшен и дик и значим; был он голосом птицы и зверя, гиены, шакала и льва, и филина и обезьяны, и человеческой дочери, кричащей в восторге диком совокупления. Был веселым этот голос и был свободным в своем веселье.

И я приложил ко рту ладони и стал перекликаться с ней громко; как перекликаются в нашей земле юноши с девушками, когда веселятся, поют, играют и танцуют.

И все мое существо предалось этому перекликиванию. Я знал, что она здесь; я кричал и звал ее. Она откликалась мне, я хотел найти и взять ее. Я не двигался с места, на котором стоял, и звал ее, криком звал ее, показывая криком, как сильно тело мое и сильна моя любовь. И она откликалась, и показывала мне своим криком силу своего тела и своей любви…

— У-у!

— У-у-у!

— Ха!

— Ха-ха! У-у!

— У-у!

— Ха!

— У-у!

— У-у-у!

— У-у-у! Ю-ю!..

И глиняная табличка с надписями лежала у ног моих на земле…

И я почувствовал, что нарушаю некий запрет, но я уже не мог сдержаться.

Человеческими словами я закричал громким криком:

— Выйди и покажись мне! Принадлежи мне! Я хочу тебя! Я люблю тебя и я знаю, что и ты любишь меня!..

И тотчас я почувствовал, что она будто утратила частицу своей свободности и замерла. Это было так странно и настолько человечески, настолько женственно — этот ее внезапный словно бы страх…

Сделалась вдруг давящая тишина. И тишина эта казалась бурей.

И в этой буре, из этой бури, из самой ее сердцевины, вложились в сознание мое слова. То не были ее слова, слова сомнения и ласковости, слова нежной женщины. То была величественная речь грозного правителя. То был смысл непонятный и бесконечный, то был Ягве, Бог.

Я чувствовал страх и смирение; я и боялся подумать, что эти слова — всего лишь то, что я сам придумываю о бесконечном смысле, уподобляя его себе, человеку. Нет, и тени такой мысли не было теперь во мне; а только страх, смирение и трепет. Со мной говорили слова Бога:

И я понял, что никогда она не будет принадлежать мне. Я, человек, никогда не буду владеть ею. И, быть может, и она — всего лишь мое воображение о жизни, окружающей меня; как и эти слова — всего лишь воображение человека о непонятном и бесконечном смысле.

Я не буду владеть ею.

Должно быть, если бы мы испытали наслаждение обоюдное, это было бы навсегда, как первые люди жили навсегда в саду Бога, но сами сделали себе иной путь, и теперь у них иное «навсегда». У меня — человеческое «навсегда», у нее — иное «навсегда». И, должно быть, пока невозможно, чтобы я переменился и стал бы не человеком, а чем-то иным. И потому я ухожу сейчас.

И тут появилась на мне моя набедренная повязка. И я вдруг понял, что больше не будет далекого долгого пути. А, может, и не было никогда? Она отпускает меня и я ухожу. Я могу думать, что она любит меня, и что я люблю ее.

Я стою у палатки на песке. Я стою здесь, как будто бы я и не уходил никуда. Нет, я не уходил, все привиделось, придумалось. Но все смотрят на меня так, будто я уходил и вернулся.

Отец и мать сидят на песке.

Отец больше не спрашивает, за что он наказан; не спрашивает, за что наказаны дети его.

Отзвучали в воздухе пустыни и в сознании человеческом все «за что?», «зачем?» и «почему?»

Отец никуда не уходил, но познал то самое, что познал и я; казалось, уходивший далеко.

Но что познано? Разве что-то познано? Нет, ничего не познано.

Смысл бесконечен и непонятен.

И только память об этой радости, когда Косматая на тропе любви…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.