Вдруг щека его нервно дернулась. «Что?» – «Веха на Острой запрыгала. Пока еще не фатально». Духота все усиливалась, едкий пот заливал мне глаза, приходилось без перерыва смаргивать, укусы ужасно зудели. Нагретый воздух над сопками задрожал, расслоился, пошел извиваться прихотливыми лентами. «Всё! – упал на колени Грехов и ударил кулаком по настилу. – Конец!» Он жадно, дрожащими руками, достал папиросу, раскурил. «Сколько направлений недобрали?» – «Одно». – «Только одно?! А может, можно…» – «Нет. Вы же сами знаете, если бы даже один отсчет недобрали, и то всё насмарку». Я сорвал накомарник, принялся драть ногтями искусанное лицо и тереться спиной о перила. Грехов же педантично, неторопливо упаковал теодолит и молча полез с ним вниз. Я – за ним. Достигнув последней ступеньки, он осторожно поставил рюкзак и тогда только расслабился – бросился на землю и начал кататься, взрывая мох, бешено колотя руками и ногами и дико взревывая. Вокруг, кроме меня да пары флегматичных гиляков, все равно никого не было, а я – привык. Подобное происходило каждый день. Сам я разделся и сиганул с кочки в ручей. Вода была ледяная, это очень помогало. Когда я вылез, Грехов уже спокойно курил, потом, злобно скалясь, принялся обтираться своим одеколоном, запасы которого были у него неиссякаемыми. Кожа на его лице, шее и руках стала багровой, как ошпаренной.

Все это продолжалось день за днем, повторяясь даже в мельчайших деталях. В одно и то же время, когда до успеха оставалось рукой подать, движение нагретого воздуха и наползавшая с востока дымка заставляли нас прекращать работу. Каждый вечер, брюзжа на погоду, гнус, начальство и жизнь вообще, Грехов выпивал свой стакан водки и засыпал. Со мной же начало твориться неладное. Вроде с ума начал сходить потихоньку. Перестал бриться, лицо в дополнение к шишкам и болячкам покрылось раздражающе жесткой щетиной. Ночью, скорчившись в спальнике, я заставлял себя думать о далеких, отвлеченных материях. Ожидание очередного дня бессмысленных мучений, стало пыткой само по себе. «Женя, мой вам совет – напейтесь», – предложил мне как-то начальник. «Ничего, обойдусь!» – выдавил я, а у самого вдруг горло перехватило от подступивших слез. Ужаснее всего была эта одинаковость, неотличимость каждого нового дня от всех прошедших. Одна и та же еда по утрам, один и тот же туман, небо без единого облачка, потом жара и дымка. Даже оводы, кружившие вокруг, казались уже старыми знакомыми. Каждый вечер я в клочья рвал очередной накомарник, в котором гнус всегда находил какую-то прореху, а я – никогда.

«Григорий Иванович, это кончится когда-нибудь?» – спрашиваю его. «Не знаю, – ответил он, – но, осенью мы вообще работать не сможем». – «Есть предложение». – «Ну?» «Давайте поменяемся: я встану за теодолит, а вы записывать будете». – «Смысл?» – «Смысл в том, что вы слишком медленно работаете! Так мы вообще никогда не закончим! Я сделаю замеры вдвое быстрее, и завтра же мы уберемся отсюда!» Сам того не замечая, я перешел на крик. «Сомнительно», – возразил он. «Давайте попытаемся! Это же невозможно больше продолжать!» – «Не дурите! Вы вообще раньше с “универсалом” дело имели?» – «Я вчера потренировался, когда вы спать легли». – «Это в темноте, что ли? У вас же совершенно нет опыта». – «Ну и что?» – «А то, что вы не сумеете. Я работаю в предельном темпе». Это его заявление показалось мне до того нелепым, что я захохотал и долго не мог успокоиться. Наконец спросил: «Григорий Иванович, ну так как?» – «Может, действительно сдаю?» – пробормотал он. «Просто у вас привычка работать в одном темпе». – «Нет, это не привычка, это неизлечимая болезнь и называется она – старость. Черт с вами, попытайтесь, только учтите, с первого раза у вас все равно ничего не выйдет, да и со второго тоже!» Я был уверен в обратном, но спорить не стал. «Жень, однако, хотелось бы порубать горяченького», – закончил он разговор, и я поплелся к костру.

Спать в тот вечер легли засветло, а встали, помнится, раньше обычного, еще совсем темно было. Я впервые взвалил на плечи тяжелый ящик и полез вторым, следом за Греховым. Он все оглядывался на меня. «Жень?» – «Чего?» «Выдержишь? Мошку-то?» – «Да я о ней не думаю вовсе». – «Молодец, так и надо!» А я ни о чем другом и думать не мог. Когда он сел на ящик и натянул накомарник, а у меня – только ватки, чтобы, значит, нос ими заткнуть, совсем мне худо стало. Но – делать нечего. Установил теодолит, огляделся. Только-только рассвело. До самого горизонта верхушки пихт торчат из медленных волн туманного моря. «Ну, начали?» – «Начали!» Я принялся наводить на первую вешку. К теодолиту прикасался с опаской, как к ядовитому гаду. Кручу винты, а флажка все нет, хоть тресни! Меня пот прошиб, и тут он вдруг выпрыгнул. Пытаюсь установить перекрестье на его основании – не получается. Глаза закрыл, выругался про себя и – навел. Какая там минута, хорошо, если не десять прошло. Грехов сидит как статуя, лица под накомарником не видать. Глядь, а пузырьки уровней расползлись в разные стороны. «Идиот!» – кричу сам себе. «Спокойно, Женя, поправьте, и начнем сначала. Еще не поздно», – слышу голос Грехова. Стыдно мне стало, зато успокоился. Еще двадцать минут пролетели, словно их и не было. Потом, правда, дело двинулось. Небо, как всегда, посинело, ни единого облачка не было на нем. Тут только я понял, насколько профессионально работал Грехов. Все вроде делал быстро, как только мог, а по часам выходило, что сильно отставал от его обычного темпа. Сжав зубы, я постарался действовать еще быстрее и не обращал внимания на появившуюся мошку, пока боль в лице не сделалась совершенно нестерпимой. Казалось, стая острозубых тварей выгрызает кожу и мясо. То же было и с руками. Словами это не опишешь. Начал осторожненько потряхивать пальцами – не помогло. «Всё, – думаю, – хана, не могу больше!» А ведь день только начался. «Терпите, Женя, терпите», – с едва заметной усмешкой в голосе прошептал Грехов. Захотелось его убить. Сорвать теодолит и грохнуть им изо всех сил по склоненному накомарнику. Потом что-то во мне изменилось, я перешел какую-то черту и превратился в автомат. Ничего не видел, кроме черточек в окуляре, ничего не чувствовал, кроме боли, все остальное во мне помрачилось. Руки сами вращали винты, губы сами диктовали цифры. В тот день было уже не так жарко, и воздух долго оставался неподвижным. «Неужто, – думаю, – успеваю?» Тут и Грехов голос подает: «Отлично, Женечка, успеваем!» Я потерял ощущение времени. Только что было одиннадцать, гляжу – уже три часа пополудни.

– Это бывает, – вставил Сергей Маркович.

– Прошел еще час, еще полчаса. Близился вечер. Руки у меня начали сильно дрожать. И вот я сделал последний отсчет. «Всё!» – кричу. «Да, всё», – спокойно подтвердил он. Я содрал кровавую корку с лица, и увидел, что журнал заполнен только на две трети, да и то все перечеркнуто. «Почему?!» – «Уровни...» Гляжу, пузырьки в стороны уплыли. У меня слезы брызнули, как у клоуна в цирке. «Когда?» – «Два часа тому назад вы задели штатив рукавом, потом еще два раза». – «Вы знали и не сказали, а я, я так мучился!» – «Нужно было, чтобы вы поверили в возможность успеха, а мучения эти – обыкновенное дело в нашей работе».

Перед сном, я его спросил: «Завтра еще раз попробуем?» – «Конечно». И еще четыре дня повторялся этот кошмар. Погода стояла нежаркая, работать можно было куда дольше, чем прежде, а у меня все равно ничего не выходило. То уровни сбивались, то я сам допускал неверный отсчет, то непонятное какое-то марево появлялось. Лицо мое раздулось и все сочилось гнойной сукровицей. Грехов же явно наслаждался спокойным сидением в накомарнике. «Чего, казак, зажурился?» – бодро спросил он меня очередным утром. «Просто я не способен!» – «У вас обязательно все получится!» – «Когда?» – «Сегодня, мне со стороны виднее!» Я немного приободрился, хотя и сознавал, что успокаивал он меня из жалости. День прошел как-то незаметно. То есть я даже не заметил, как дошел до конца. Только когда Грехов вдруг встал, потянулся и с шумом захлопнул журнал, я понял, что это всё. Спрашиваю: «Может, ошибка где?» – «Нет, – отвечает, – вроде аккуратно вышло». – «Проверьте», – говорю. «Да, нет, нормально все». Я собрал в последний раз ящик, спустил его вниз и, не раздеваясь, забрался в ручей. Погрузился с головой в бегущую воду, лег на дно и лежал, сколько смог вытерпеть. Хватил ртом воздуху и опять лег. И так – много раз подряд. Грехову пришлось вытаскивать меня, почти бесчувственного, на берег. Раскрываю глаза, а все равно ничего не видно. «Что это? – спрашиваю, – Григорий Иваныч? Я ослеп?» – «Да нет, просто солнце село уже». – «Сколько времени я сегодня наблюдал?» – «Четырнадцать часов». «Какой же я болван! Вы сами могли закончить еще неделю назад, у вас почти вдвое быстрее выходит!» – «Ну и что?» – «Как, что? Зачем было мучиться?» Он только улыбнулся.