Потом по очереди выступили все, кто стоял на трибуне. Возбужденные дети приняли гостей в пионеры и вручили им цветы. Евгений так нещадно мусолил свой букет, что тот скоро завял. Он совершенно не запомнил, как прочитал собственную речь, но Наталья потом уверяла, что все прошло просто замечательно.

Первый секретарь райкома, говоривший последним, сообщил, что родное советское правительство, мудро руководимое великим Сталиным, в ответ на трудовой подвиг шахтеров делает все возможное для того, чтобы их жизнь стала еще богаче, ярче и счастливее. Поэтому, невзирая на огромное напряжение, с которым страна в плотном кольце внешних и внутренних врагов добивается грандиозных побед в деле социалистического строительства, шахте номер девять дополнительно выделены важнейшие ресурсы, дорогостоящее оборудование и ценные вещи, которыми будут премированы ударники производства. Наступила мертвая тишина. Секретарь откашлялся и торжественно принялся за оглашение. После каждого пункта гремели крики «Ура!», «Да здравствует товарищ Сталин!» и овации. Список открывали четыре компрессора германского производства, которые шахта давно и безуспешно пыталась выбить из треста. Далее следовало другое нужное оборудование, затем – цемент, кирпич, кровельная жесть. «Чу́дно будет, если все это действительно поступит сверх лимита», – подумал Слепко. Заслышав про компрессоры, он мигом пришел в себя. Перечислены были три грузовика, целых две легковые машины, школьные учебники, тетрадки, спецодежда, кинопроектор… Дошло наконец и до предметов быта: сто полушубков, двести пар сапог мужских резиновых, двести шуб детских цигейковых… Энтузиазм слушателей достиг апогея. С каждой новой строчкой голос докладчика взлетал все выше, а перечисляемые дары оказывались все более невероятными: одиннадцать рулонов материи шерстяной, твидовой, четырнадцать патефонов… Наконец после паузы провозглашен был последний пункт:

– ...и два сотейника!..

Вместо положенных аплодисментов и славословий, прозвучало лишь несколько неуверенных хлопков. Возникла странная заминка. Первый секретарь райкома позеленел. Вдруг откуда-то сбоку донесся не вполне трезвый голос:

– А чего это?

– То есть как это – чего? – заверещал, как заяц, докладчик. – Партия, правительство, сам товарищ Сталин в неусыпной заботе о вас прислали важнейшие, ценнейшие вещи, а тут находятся товарищи, которые в силу своей идейной отсталости задают такие нелепые вопросы!

– Мы вот тоже не знаем, что это еще за сотейники такие? – раздался задорный женский голос. – Если это такие важные вещи, что ж их на всю шахту только две штуки выдали, разъясните нам, дуракам отсталым, что оно такое, а мы вам за это спасибо скажем.

– Не знаем! Не знаем! Верно, чего-то необыкновенное! Правильно, разъясните! – загомонил народ.

Первый секретарь райкома затравленно озирался. Ясно было, что он сам не знал, что такое сотейники.

– Товарищи, рабочий класс интересуется, надо разъяснить, – прозвучал, негромкий, холодный как лед голос секретаря ЦК, – я вот тоже не знаю.

Повисло молчание, толпа ждала, затаив дыхание. Никто на трибуне не знал, что такое сотейники. У Евгения намокли ладони.

– Товарищи! – крикнул вниз один из обкомовцев. – Может, кто-нибудь из присутствующих, разъяснит нам это дело, так, чтобы все поняли?

В толпе начали переглядываться, нарастал недоуменный ропот. Вдруг в отдалении возникла смутная возня. Кто-то пытался протолкаться к трибуне.

– Пропустить! Пропустите товарища! – страшно закричал Никитин, показывая пальцем.

– Я знаю, знаю! Я очень хорошо знаю, что такое сотейники! – донеслось дребезжащее старческое блеяние.

– Поднимитесь сюда и объясните всем! – распорядился обкомовец.

На трибуне возникло неопрятное бородатое существо, в котором многие узнали школьного сторожа Якова Соломоновича, известного своими чудачествами, но вполне безобидного психа.

– Я знаю, товарищи! – завопил в микрофон счастливый Яков Соломонович. – Сотейники, это такие ма-а-аленькие кастрюльки с такими дли-ин-ненькими ручками!

Грянул громовой хохот. Люди смеялись и не могли остановиться. Хватались друг за друга, чтобы не упасть. Некоторые оседали-таки на землю в мучительных корчах. Смех, как заразная болезнь, передался на трибуну. Военный рядом со Слепко мелко трясся, по его толстому, налитому кровью лицу катились мелкие круглые слезинки. Смеялся и сам Евгений, пока не заметил выражение лица главы делегации. Тогда смех умер у него в животе. Из-за копра выкатился оглушительно свистящий паровоз с составом угля, украшенный портретом Буденного. Почему-то это вызвало в толпе новый взрыв веселья.

– Кастрюльки... с ручками... – неслось отовсюду. Ноги у Слепко подкашивались. На трибуну поднялся хмурый энкавэдэшник и впился глазами в московского начальника, как пес, ждущий только знака хозяина, чтобы вцепиться в горло врагу.

Вышло иначе. Секретарь ЦК вдруг заулыбался, подошел к микрофону и, посмеиваясь, поднял руку, призывая площадь к спокойствию. И спокойствие тут же наступило.

– Да, товарищи, смешно, конечно, получилось, – начал он веселым голосом, – кто-то потерял бдительность, допустил ляп в важнейшем документе. Ничего, разберемся, не впервой. Кто-то скажет, что это мелочь. Нет, товарищи, не мелочь! Для нас, для партии, не существует мелочей, когда дело идет о благополучии трудящихся, о великом деле строительства коммунизма!

И последовала изумительная речь, в которой фигурировали коварные враги, ни перед чем не останавливающиеся в своей бессильной злобе. Были там и прекрасные картины недалекого уже будущего, ожидающего весь советский народ благодаря гению вождя. Люди восторженно рукоплескали, орали здравицы, вся площадь в едином порыве запела «Интернационал». Митинг завершился как должно.

Гости, вновь пройдя меж рядами солдат, неторопливо рассаживались по машинам. Слепко подумал, что нужно попрощаться, сказать что-то особенное, но никто не обращал на него внимания. Один только Климов кивком подозвал его в свою эмку. Захлопнув дверцы, они молча ждали, пока караван не тронется. Климов сосредоточенно курил. Евгений опустил немного стекло и пробормотал как бы в задумчивости:

– Да, нехорошо получилось, я должен был предусмотреть.

– Ты-то тут при чем? Чего ты там еще мог предусмотреть? – буркнул райкомовец. – К тебе претензий нет и быть не может. Все было на уровне. Нет, никто не мог этого предусмотреть. Это же черт знает что такое, – продолжал он тише, – наши все в лужу сели. Еще бы чуть… Я даже представить себе не могу, что могло произойти. Ладно, там видно будет. Человек он, говорят, осторожный, с плеча голов рубить не станет. Может быть.

Уже в городе Климов продолжил:

– Я тебя вот зачем позвал. Есть решение перевести тебя начальником на двадцать третью.

– За что?

– За все хорошее, – улыбнулся второй секретарь райкома.

– Но я... но мы же… Мы наметили важнейшее дело, товарищ Климов: сразу же после пуска первой лавы начать проходку…

– Карасев и без тебя это сделает. Как думаешь, потянет?

– Карасев? Не знаю. Карасев… Так это, значит, Кузьмин с Рубакиным надумали Карасева на мое место посадить!

– Ну-ну, – Климов легонько похлопал его по коленке, – должен сознаться, моя это идея. Кузьмин как раз категорически возражал.

– Ваша? – Евгений был ошарашен. – Я не понимаю…

– Чего ж тут понимать? Здесь ты свое дело сделал. И наследство неплохое после себя оставишь. Тут тебе и молодежь, и перековавшийся спец, и парторганизация крепкая. Они и без тебя как-нибудь дотянут стройку до конца. Отставать начнут – подгоним. Ты думал, мы тебе на лаврах нежиться позволим? Не выйдет! Ты теперь у нас мощнейшее оружие: орденоносец, признанный в области авторитет. В общем – сила! А на двадцать третьей я уж и не упомню, какого по счету начальника снимаем!

– Почему?

– Не хочу и говорить об... этом. Шахта, сам знаешь, старая, народ, по большей части, тоже немолодой. Вроде и оборудование современное, и главный инженер – умница, а ощущение такое, будто в тину все погружается. Ты ведь, помнится, молодые кадры продвигать требовал? Вот и займись. Эта задачка потруднее будет, чем новую шахту строить. Понял меня?