Soon we’ll be away from here,

Step on the gas and wipe that tear away,

One sweet dream came true today (Yes it did!).

Понесешь сиреневый рюкзак, он ерундовый, килограмм на десять-двенадцать. Детский, короче говоря. А я возьму черный, размером с грузовик. Если хочешь помучиться — давай поменяемся. Общий замысел таков — только ты и я, тушенка, гречка и карамель «Мечта». Ну хорошо, на первое время возьмем еще ириски. Остальное на месте прикупим.

(…my only friend, the end… it hurts to set you free… but you never follow me… the end of laugher and soft lies… the end of nights we tried to die… this is the end… the end… the end…)

Мои места

В Крыму было хорошо, но начала я не запомнила.

Какие-то обрывки, как будто сидишь у телевизора с тарелкой гречки, жуешь, смотришь, потом спать. Земля каменная, пенка под спальником тонкая, но я отрубаюсь мгновенно, сплю крепко, без сновидений.

Из выдающегося — самопальная палатка, которую Гарик называет «Дворец съездов». Сшил сам, из парашютного шелка, еще в школе, в нее входит — я подчеркиваю, входит, а не вползает на карачках, говорит он с гордостью — восемь человек. Белая, непромокаемая (если как следует полиэтиленчиком укрыть), никогда не перегреется. Мы ее можем пополам перегородить, как у вас в ДАСе делали. Готов отдать под это собственный спальник.

(Гарик, я не идиотка, не надо ничего перегораживать, сойдет и так.)

Жаркое лето, речка Ангара обмелела, речка Суук-Су пересохла; идем по дну, по камням; солнце пятнает землю, буковые, сосновые, тисовые леса, есть даже роща из настоящих секвой, говорит Гарик, тут сплошные эндемики, я поражаюсь, как они разрешают костры разводить…

Ханское озеро с красной глинистой водой и гигантскими водомерками; ржавый танк, безымянная могила с облупившейся звездочкой; лесники, которые выпили весь наш спирт («отсюда и до Алушты три часа в одну сторону, не наездишься, а жить как-то надо»); спелеологи, презирающие туряг («ползают поверху и воображают, что узнали Крым»); школьницы, гуськом за физруком, мальчиком лет двадцати пяти, необычайно похожим на Васю Бородина, мечтают о перекусе, перешептываются («у них там точно личная жизнь, в палатке, и никаких учителей»); персики местного сорта «Белый лебедь», купленные на перевале, с машины; мытье головы в ледяной воде; родничок вниз по склону, надо спуститься метров на сто, а потом наверх, с канистрой; над нами скалистая громада Чатырдага, затемненная проливным дождем, верхушка в тучах, стоим.

«Запорожец» на нижнем плато — как въехал? а это местный, грибы собирает, показал чернобыльского калибра шампиньон — во всю авоську, можно целую семью накормить. Стоим, палатка все-таки промокает; Гарик бодр, он при деле, он, как Чип и Дейл, пришел на помощь и оказывает ее, про отношения ни слова. Из восьми потенциальных палаточных мест сухим осталось только одно, приходится спать под общим спальником, дыхание изо рта в рот, если во сне повернуться лицом.

Он как будто не помнит, с чего мы когда-то начинали; спокоен, ровен, весел — излечился? навсегда? С ним хорошо, так хорошо никогда не было, даже в деревне.

Наконец-то солнце, бросили вещи сушиться, ушли в радиалку. Вернулись оглохшими, онемевшими — другими. А подъему-то всего на полторы тыщи. Что же с теми бывает, что на восемь забирается?

Камень, мох, орлиные гнезда. Последний отрезок вверх — и вот мы на вершине мира, сердце останавливается и молчит. Теперь мне придется брать другое имя, да? Потому что это мои места. И потому что я больше не я. Побудем здесь, пока не стемнеет. Обрыв.

Лунная поверхность плато Караби, святой источник из водопроводной трубы, чай из тимьяна и мяты, сладкая до черноты ежевика на трассе, где нас никто не подбирает. Гарик, нам обязательно возвращаться? ну, в Москву?.. ведь и в Крыму люди живут, — значит, можно? Продать там, купить здесь, смотреть зимой на эти солончаки, валуны, сосны, воду брать из колонки, на почту ходить за десять верст…

Не ожидал, что действительно вштырит по полной? Сомневаешься, что я высижу тут хотя бы одну зиму? Правильно, и давай не будет об этом, чтобы не отравлять. Впереди последняя часть путешествия — море.

Южный берег, ЮБК, «юбка».

Палатка все-таки нагревается, днем в ней невозможно; на коже лопается соль, которую негде смыть; костер у моря проблематично — а дрова, а ветер, а тросик на что нацепить? Рюкзаки превратились в хранилище нестиранной одежды, в запасе только джинсы и майка — в поезд; больше и не нужно, ходим круглые сутки в плавках. Деньги заканчиваются, отложили на дорогу, остальное проедаем и пропиваем — полюбили местный херес, да под дыню «Колхозница»; ходим воровать виноград, рискуя получить заряд соли в пятую точку (здесь это еще практикуют); виноградом и питаемся, когда есть нечего. Соседи потихоньку подкармливают, хотя они и сами такие же туряги, как мы.

Образовалась милая палаточная компания: две семейные пары, мать-одиночка, молодежная палатка, набитая под завязку, как огурец семечками, ее обитателям по восемнадцать, салаги, орут днем и ночью, пить не умеют, и мы такими были, даже не верится.

Женщина-водитель-троллейбуса из палатки справа говорит: самое главное в нашей работе — научиться есть обед на завтрак. Те, которые не научились, нажили себе язву, а я в четыре-пять утра сажусь — и по супчику, а потом по котлетке с гарниром. Супчики у нее отменные, в палатке двое мальчишек, шести и восьми лет, мы их учим звездам. Здесь это просто — звезды толстые, величиной с кулак, немного потрясти — сыплются с неба, знай карманы подставляй. Прямо перед нами, над морем, висят Скорпион и Стрелец, мои любимчики, а в Москве еле-еле видно хохолок от Стрельца. Чем не повод остаться?

Я снова читаю Юнга, у моря так надо. О девочке, которая подарила папе тетрадку со своими сновидениями: многорогий агнец Апокалипсиса, пожирающий других животных, ветвящаяся жизнь в капле воды, муравьиный шар, языческие пляски на небесах… Девочке семь лет, она записала это в тетрадку, сшила ее, раскрасила и умерла. Зачем такая короткая жизнь? Кому предназначались те сны — ей, папе, Юнгу, чудищу Апокалипсиса?

У меня тоже есть тетрадка с ветвящейся жизнью. Я записываю то, что прошивает меня насквозь, адресованное кому-то другому, не мне. Затмения, войны, остывающее солнце. Смерть разлита в мире, в море, перемешана с жизнью, и как я раньше этого не замечала?

Я все реже чувствую, что Митя — это Митя; он меня больше не слышит или ему теперь нужно молчать.

Мы все чаще говорим об этом с Гариком. Его тоже волнует тема «кого я и правда любил», которая у меня теперь совмещается с темой «кому я чего не сказал». В самом деле, сказать теперь, когда Митьке все доставляется даже не с утренней почтой, а в режиме реального времени?.. Я и произнести-то не успеваю, а он уже знает. Ему теперь лучше видно, когда я вру, а не врать невозможно. Человек — существо, которое лжет, чье это определение, киников? Забыла напрочь, Гарик, не с кем было о высоком рассуждать.

Не обманывай себя, даже под благородным соусом, говорит он. Конечно, теперь это будет восприниматься как предательство, но я уверен, что правда лучше. Могу допустить, что ты любила или даже любишь этого (догадываюсь, куда ты побежишь, когда мы вернемся в Москву), но Митя… Ты просто не могла мимо него пройти.

Черт, неужели он прав?..

Да нет же! Он ведь ничего не знает, кроме фактов, а фактов кот наплакал. Комната, мотоцикл, авария… Конечно, не могла пройти (у нас ни одна девица не могла, все по нему сохли), но важно другое — то, что было потом…

Подумала, и сразу же перестало дребезжать, отпустило. Ведь это была моя мысль, Гарик ее только озвучил. Вытащили на свет — она и растаяла. Кучка грязного снега, лужица, еще один призрак побежден. Можно двигаться дальше.