— Почему у меня такое чувство, что если я повернусь к вам спиной, вы исчезнете?

— Я случайный собеседник — наверное, поэтому. Вы думаете, что разговариваете со мной, но на моем месте — для вас — находится кто-то другой. Может быть, Петя.

— Кстати, откуда вам известно, что Петя мой друг?

— Никакой мистики, — смеется, в уголках глаз мелкие морщинки. Сколько ему лет? На вид постарше нас будет или это только кажется? — Поговорили по телефону, Петя дал ваши координаты: Б-1331, правильно? И посоветовал на крыше поискать, если вас нет дома. Остальное по приметам.

— Петьке надо в милиции сидеть, фотороботы составлять.

— И про то, что вы любите всех подначивать, он тоже рассказывал, так что я вооружен.

(Говорила же, крыша — это хронотоп! Тут сингулярность какая-то заложена, как на полюсе — все может произойти.)

— Раз вы все знаете, Никита Соловей, посоветуйте, ехать мне или не ехать?

— Я должен сказать наугад — «да» или «нет»?

— Хотя бы. Не могу принять решение, не получается.

— Есть сомнения?

— Вот именно.

— Тогда оставайтесь.

— Если я останусь, сомнений будет еще больше.

(Тоже мне, физик. А я-то хотела его как «Книгу Перемен», вторая строка сверху. Или он почувствовал и, как заправский психотерапевт, отражает. Что я ему, то и он мне, знакомая техника. Еще надо эмпатически угукать. Помню, мы устраивали голосование — у кого из наших преподов самое эмпатическое угу. В. П. занял почетное второе место, с небольшим отрывом от вечно первого Пузырея.)

— Скажите лучше, может ли человек узнать свою судьбу, если она не подает ему знаков? Я ничего не чувствую. Сейчас решается моя жизнь, а у меня анестезия на всю голову.

— Это означает, что двери открыты, — глубокомысленно заметил Никита.

(Шутит или всерьез? Глубины многовато — как для шутки, так и для серьеза.)

— Это означает, что мой выбор будет случайным.

— Другими словами — ничего не предопределено.

— Нет, гораздо хуже. Где-то там на меня махнули рукой, вычеркнули из списка действующих лиц.

— А если все ровно наоборот? — Никита вынул из кармана сигареты, предложил мне, закурил, закинул ногу на ногу. На Кубика похож — складной, как перочинный ножик. Как кузнечик. — Может быть, вы не нуждаетесь в особых знаках… Хотите, чтобы вас непременно поучали, что можно, а чего нельзя? Вели бы за ручку, так?

— Я хочу на что-то опереться. Вокруг меня пустота.

— Или простор. Это похоже на то, о чем вы говорили. Жить на большой высоте.

— И кто этот человек, в комнате?

— Может быть, вы его пока не встретили, или уже забыли, или просто не разглядели в тумане вашем, в облаке.

— Все это слова — может быть, похоже, как будто…

— Таковы правила игры — мы ничего не знаем наверняка.

— Где-то я это уже слышала. Или читала. Или мне Петька говорил.

(Утешил, называется. Однако мне пора собираться, если я все-таки буду собираться. В шесть у лифта. Сколько сейчас? Вечно у них часы на башенках сломаны…)

— Пора. Спасибо вам, Никита Соловей. Вы мне очень помогли.

— Не знаю чем, но я рад.

До свиданья, всего хорошего. Шесть наверняка было, может быть, даже семь. Баев давно проснулся и собраться при нем будет непросто. Машинку выручать не пойду — пусть Митька не думает, что со мной такими методами можно управляться. Что я, Митьку не знаю? — он уже остыл, утих и двадцать раз переиграл туда-обратно. Мы же в цирке, нам только по кругу. Зайду к Вану, впервые сама, плюну на то, что он обо мне думает…

Бочкарев: у Митяя гениальная башка, ему, между прочим, аспирантуру предлагали — при том, что он в прошлом году сессию чуть не завалил, из-за жены. У нас тоже не дураки сидят — видят, кто есть кто. А Митяйка все нахрапом берет. Сел — и за ночь выучил. Мне бы такие мозги… Если бы не ты, Зверева!.. Живешь с Баевым, в Митькиной комнате, в ус не дуешь… Эти ваши штучки с Митькой, конечно, не моего ума дело, но знаешь — я бы так не смог.

И посмотрел укоризненно.

(Смог бы ты, Лешенька, и не так смог бы, потому и говоришь. Кто третьего дня зажал меня в предбаннике с вопросом, как пройти в библиотеку? Хорошо, что Кубик из комнаты выглянул… Надо было врезать тебе по физиономии, но не обучена я, и сразу не сообразила, к чему дело идет… Господи, девке двадцать лет с гаком, а она до сих пор ни черта не соображает…

Что бы ты подумала на месте Кубика? Баев через два дня на третий, Митька на стульях и этот, в предбаннике… Ах да, Гарик еще… Ну, положим, Кубик не подумает, он свой. А Кот — существо простодушное, о чем вижу, о том и пою. Вот они Митьке-то и напели… влили в уши яд… Мало тебе жены — изволь. Вторая серия, римейк…

Осточертело, сил никаких нет… но не буду же я, в самом деле, доказывать…)

Уехать, уехать. На месяц, на два, в глушь, в Саратов. Пожалуй, это мысль. Как минимум пять человек вздохнет спокойно.

Не стыдно тебе, Зверева, держать в напряжении пять человек?

(Хм, пять человек. А кто пятый-то?)

Just another word for nothing

1.07, утро, но не раннее (точнее не скажу — часы встали).

Батарейка села, часы встали. Еще немного — и я буду хохмить, как Мыкола. Впрочем, мне сегодня передышка вышла. Десантников нет, Баев отсутствует…

Вскочила, чтобы записать, пока помню. Хотя такое забудешь!.. Странный сон, жутковатый. И все взаправду, как будто только сейчас с Митькой говорила…

Начинается с того, что я просыпаюсь — где? в нашей комнате? Ночь, я на диване, а наверху еще одно спальное место, вроде полки. Сажусь в постели, стукаюсь головой — полка низкая. Пытаюсь наощупь понять, что происходит, натыкаюсь на чью-то руку, она сверху свешивается. Спрашиваю — кто здесь? Голос, Митькин: это я, иди ко мне.

Митя… Ты вернулся? Где мы, в поезде?

Не знаю. Давай руку.

Забираюсь наверх, там тесно, душно, вдвоем разве что лежа… Обнимаю его, он меня, но темнотища такая, что лица не видно, только голос. Разговор примерно следующий:

Митя, я вчера не пришла.

Я все понял, не надо.

Ты только не уезжай.

Не могу. Меня ждут.

Останься, Митька, мне без тебя будет совсем плохо.

Поначалу будет, потом пройдет. Ты ведь не одна. У тебя Петя есть, Гарик твой, да мало ли охотников…

Как же ты не понимаешь, это другое!.. И вообще, мне столько надо тебе сказать… Я тут думала-думала…

У меня так мало времени, Ася… Поехали со мной?

Мне здесь что-то не нравится. Почему все деревянное — это старый вагон?

Я не знаю.

Помолчали немного, потом он говорит — мне пора. Время, время вышло. Так прямо и повторил дважды — время, время. Как бы механически и в то же время с надсадой, как будто у него болит, а он не может понять где.

Я к тебе приеду, Митя, разберусь немного и приеду.

А он отвечает: иди вниз, поспи, еще рано.

Я его спрашиваю — утром обсудим? И тут же вспоминаю — мы это уже говорили однажды, и смеюсь. А смех, как известно, разрушает сон, у сновидений ткань неплотная, им многого не надо…

Поднимаюсь, ноги в тапки, чувствую — покачивает, и стук колес — тыгдым-тыгдым-тыгдым. Светает, окно на месте, диван на месте, только верхней полки нет.

Ощущение не для слабонервных. Подушка мокрая, и я — как мышь. Как будто жар сошел.

Что бы написал об этом дедюшка Фрейд? А дядушка Юнг? Кстати, мотив ящика, тесного пространства, встречается в «Толковании сновидений». Эпизод с пациентом, который видел во сне своего брата, запертого в ящике. Фрейд переводит — shrдnkt sich ein, «ваш брат ограничивает себя». Митька, конечно, ограничивает — я ему развернуться не даю. Он теряет со мной время, время и время, трижды. И еще тот мотив лифта, в котором мы застряли…