21.06

Живу я теперь среди военных, красивые оба, здоровенный только Мыкола. Меня они за человека не считают, но военным так положено. Не обижают, и на том спасибо. Я добиваю сессию, в который раз иду по канату, нужно сохранять спокойствие, пребывать в равновесном состоянии. Жую билеты, пережевываю, на побочные факторы не отвлекаюсь. Сдам дяде Сереже девиантное поведение и тогда распылюсь на атомы, а пока нам распыляться нельзя. Самсон дважды спасать не станет.

Перед В. П. стыдно, впрочем, чувство это перманентное. Он подмахнул очередную курсовую, закрыв глаза на недоделки. Я вас измором возьму, говорит. Вроде того чудака, который караулил меня в перерывах между лекциями, чтобы заманить в университетский хор (и откуда только узнал!). На осень запланирован эксперимент, я буду занята на тестировании, если доживу, конечно. В методике — ваша малая толика, говорит В. П., зачем же отдавать ее кому бы то ни было, даже мне?

Митька взял и объявился. Где пропадал, с какой целью — нет ответа. Мои девятнадцать версий — по числу дней, которые он отсутствовал — я похоронила заживо, перетерла от и до и успокоилась. Не все ли равно? Он же тебе отказал, ну, тогда… Или это ты ему отказала? Короче, куда ни кинь…

Залег на дно, полежал, выплыл — без подробностей. Из пальца вынули три осколка, один сустав поврежден, заживать будет долго. О волейболе и речи нет. Остальное в силе. Гуляем вокруг ГЗ, дремлем на лавочках. Я, естественно, вопросов не задаю. Пришел-ушел, да на здоровье!.. Если без объяснения причин, значит, и не было никаких причин…

Ох, что-то я сегодня действительно не в духе.

Стекло мы так и не вставили, кое-как законопатили дыру картонкой, можно просунуть руку и открыть. Об этом все знают и пользуются. Придешь, бывало, с заказа, усталая как собака, а у тебя гулянка (или чего похуже, встреча тет-а-тет). Садись, говорят, Зверева, с нами. Ну хорошо хоть не ложись.

Боюсь себе признаться, что запуталась вконец. Почему я продолжаю жить здесь, откуда дурацкие идеи о спасении Баева от него же самого? Разговоры, после которых я на все соглашаюсь, да, потерпеть, еще немного… Безволие какое-то. Желание стиснуть зубы и доиграть до конца. Вытащить, реанимировать и отпустить на все четыре стороны. И остаться одной, чтобы никто не давил, не промывал мозги. Домой, что ли поехать? Летом Вика в лагере, а это считай что тишина и одиночество.

Домой… И где он, мой дом? Мы с Заразой два сапога пара — обе помоечные. Наверное, осознав этот факт, Зараза взяла и смылась. Без предупреждения. Теперь у меня нет даже кошки.

О чем вчера думала, пока бродила вокруг ГЗ. Пять кругов, пока голова не одурела окончательно.

Митька. Хотела зачеркнуть — не получается. Не дается.

Мы здорово перегрелись в нашей нейтральной зоне, Митя. И все же я, наверное, понимаю, почему ты тогда меня «отверг» и почему никогда не настаивал. Потому что я у тебя не просто так, и мы не такие, как они. Как тринадцатый этаж. И ты прав — это должно было произойти по-другому. Вот только цена вопроса выросла до небес, а вероятность события упала ниже чистой случайности. И мы снова гуляем по улицам. Еще немного — и до книжки Берна дойдет. Об играх, в которые играют люди.

То утро после дня рождения Кота, когда я проснулась на стульях… Баева не было, он не ночевал, а Митька еще дрых. Не смогла больше заснуть — и не потому, что неудобно, а потому, что он здесь, так близко… Спит, и даже во сне — улыбка.

И я подумала тогда, что Митька — единственный на свете человек, который может надраться в дым и остаться чистым. К нему вообще ничего не липнет. Другие в подобной кондиции противны все, а Митька — нисколько. Он был такой большой и хороший, такой беспомощный, как кит на суше… Сам до кровати дойти не мог. Или прикидывался?

До сих пор не знаю, что это было. Теперь мне кажется, он вполне себя контролировал, а беспомощность разыграл, чтобы сказать о главном. Иначе почему он так быстро и картинно захрапел?

Перестарался, друг мой. Я же знаю, какой ты во сне. Ты же на стульях не меньше месяца проспал, бедняга, в общей-то сложности. И, в отличие от прочих, ты еще и не храпишь.

Других на агрессию развозит, на «ты меня уважаешь», на мат, на пошлость, на мордобой, а он кошку спасает. Еще один подвиг, который должен был меня обрадовать. Если честно, я ужасно обрадовалась. Я просто ликовала, что вот, ради меня дверь вышибли. Ладно бы дверь, он ведь тогда и косяк снес, особенно-то не усердствуя. Помню, как они с Ваном дверь на место вешали, а я приходила посмотреть. У Митьки был виноватый вид, он поглядывал на меня искоса, один раз даже по пальцам стукнул молотком (а еще поучает, работничек!), хотя мне показалось, что он думал вовсе не о том, хорошо это или плохо — вламываться в чужое жилище, а о том, помню ли я наш разговор и что из этого следует — для него и для меня.

Допустим, со стороны это выглядело глупо. И что? Я-то поняла, но почему же промолчала, в пододеяльник спряталась?

Тогда все было просто, а теперь… Он, кажется, уже и не пытается. Молчит. Неужели я столь ясно высказалась? И он услышал «нет» вместо этого вечного «не знаю»? Или тоже реанимирует меня, хотя давным-давно у него перегорело… Нет, стоп. Не могу дальше. Стоп.

Каждый раз говорю себе — сейчас, сейчас. Сдам то, напишу это, осознаю, пойму — и начнется. А оно не начинается. Похоже, что единственный правдивый модус моего существования — вот это не-начало, ожидание, готовность к. К чему?

Ладно, иду зубрить, дело привычное. На третьем курсе сдаешь, не глядя. Кажется, не существует такой науки, которую наши зубы не перегрызли бы за одну ночь.

Сдала, выдохнула, упала за финишной чертой, надеялась отоспаться после экзаменов, да не тут-то было.

Рано утром — зажигательный призыв: «Рр-рота, подъем! На поверку, свиньи!» и баевский испуганный шепот: «Сдурел, Колян, заткнись». Это десантники высадились в комнате-палиндроме, голодные, но не холодные, а вовсе даже наоборот — подогретые.

Хозяйка, все что есть в печи, на стол мечи, продолжает трубить Колян. Не пугай девушку, одергивает его Баев, потом командует — быстренько, одевайся-умывайся, мы такой спецзаказ оторвали, закачаешься. Балык, сыр, ветчина. Уткин высовывается из-за баевского плеча и показывает сумку, чем-то до отказа набитую.

Пока я одеваюсь и умываюсь, гости по-военному оперативно накрывают на стол. И зачем будили, спрашивается, если им женщина для этого дела не нужна? Выхожу из ванной, Мыкола сдергивает салфетку со стола — опля, прошу к нашему шалашу. На столе океан еды и бутылка водки.

— Извините нас, хозяюшка, за внезапное вторжение, мы люди подневольные, у нас сутки по-другому устроены, — говорит Мыкола, отработанным жестом снимая с бутылки алюминиевый козырек.

— Год за два, — вторит ему Уткин, хихикая.

— Типун тебе на язык. На гражданке есть утро и вечер, а у нас как начальник прикажет. Мы тут по ответственному спецзаданию, но детали раскрыть не могу, не просите — военная тайна. — Мыкола наливает водку в стопки и со стуком ставит перед каждым участником трапезы, исключая меня (есть свои плюсы в том, что ты не человек). Тянется через стол. — Баев, по маленькой.

— Не, Колян, без меня. — У Баева утомленный вид. Наверное, всю ночь таскался по спецзаданиям.

— Как знаешь. Здоровье прекрасной хозяйки дома. — Чокаются с Уткиным, выпивают, закусывают.

— Ты ешь, не стесняйся. — Мыкола внезапно переходит на ты, хотя все эти дни держался церемонно, на вы и по имени-отчеству, своего рода гусарский шик. — Отвыкла? Что же ты, гад, семью впроголодь держишь! — Это он Баеву. — Ничего, мы это исправим, правда, Гусев?