Утром полуночный ковбой проснулся, достал сумку (ага, злорадно подумала я, свои вещички-то заранее из номера вынес), порылся в ней, вытащил винчестер зубную щетку и пошел умываться, ни слова не проронив, суровый и простой, как две копейки, привыкший стрелять без предупреждения обходиться малым, срываться с насиженных мест, свидетелей не оставлять, дважды в одном и том же месте не ночевать. Ему-то что — это мои портреты с надписью «Wanted» теперь будут расклеены по городам и весям нашей родины. Это мои фотографии в профиль, анфас и три четверти уже лежат во всех отделениях милиции, это на них по вечерам будут любоваться доблестные шерифы Киева, Жмеринки и Бердичева. Их разыскивает милиция за неуплату гостиничного сбора. Фиг с ними, с объяснениями, но хотя бы извиниться…
Баев вернулся с мокрой головой, не иначе как сунул ее под кран, для отрезвления, не для красоты же, надвинул шляпу на лоб, кинул взгляд на мою коробку с шоколадками, взвел курок и удалился. Принес два чая, я откушать не соизволила, он выпил оба стакана, и все это молча, с каменным лицом, обветренным лицом изи райдера, коему даже поездной чай не страшен, и поездная курица, и бутерброды с колбасой, которыми нас угощали соседи по вагону. Кажется, они так и не поняли, что мы с Баевым вообще знакомы. Вы, девушка, куда едете? а вы, молодой человек?
Вышли из вагона, на перроне Славик с Пашкой, пересчитывают сумки, баулы, коробки с райским наслаждением, со свежим дыханием, с толстым слоем чего надо (эх, не посмотрела на разноцветные зажигалки, когда теперь шанс представится!..). У Пашки видок помятый, у Славика не лучше, машут мне руками, кричат, от усердия из штанов выпрыгивают. Баев не может не заметить, но он не замечает. Не замечает!
Идем вдоль поезда, пятый вагон, третий, первый, он чуть впереди, я чуть позади, его напряженная спина, сейчас он развернется и даст в морду первому встречному. Или ждет, что его самого в спину саданут.
Ну и дела! Баев — молчит! Несет в зубах свою сумку и молчит в тряпочку! Черт с ними, с извинениями, ты спроси, я отвечу! Мне скрывать нечего, а тебе?
Нет, мир не рушится, вовсе нет. Я в каком-то злом возбуждении, готова к любой развязке. На остановочку? Правильное решение. Нужно выбрать между тэ-тридцать-четверкой, синим троллейбусом, который вечно застревает в пробках и роняет свои рожки, и сто девятнадцатым автобусом, который на поворотах складывается вдвое и скрипит как будто ему невмоготу, как будто гармошка у него сейчас лопнет, хвост автобусный на дороге останется, а голова уедет себе вперед. Вон он, на конечную пришел, отстаивается. Если побежишь — в аккурат успеешь. На сто девятнадцатом удобнее, он прямо ко входу в ГЗ подкатывает, раз — и ты в домике, и ничего не надо объяснять.
Сейчас соображу, куда мне теперь. Для начала в метро. Вещей нет, забирать нечего, книжки в ДАСе остались, а ту мелочевку, которая в башенке, Петька привезет. Или Гарик.
Пока я стояла и соображала, что бы такого хлесткого сказать, каким взглядом подарить на прощанье, Мармеладный Джо, закинув сумку на плечо, удалялся в сторону сто девятнадцатого. Нет, этот не побежит. Ни стона, ни проклятья не сорвалось с его запекшихся губ, я так и не услышала — прощай, чигита, прощай, мучачита, верная подруга моя, теперь мы в расчете, мы квиты, we are quits, estamos en paz
(он, конечно же, догадался про попутчиков, причем догадался с запасом, чего и не было — все понял)
безжалостный и бесстрастный, он пристрелил загнанную лошадь и ушел, не оглядываясь, навстречу новым приключениям
настоящий мужчина, a man with no regrets, un hombre sin piedad, без страха и упрека, я не успела метнуть ни одного, а могла бы
досадно, что обошлось без вопросов и теперь я не узнаю, от кого он сбежал и что за договор подписывал — уж не с дьяволом ли? с него станется
впрочем, лирика закончилась, началось что-то другое, малоприятное, но надо же было действовать, и я поехала к Нинке.
Я наконец-то вышла из ступора, развернулась и поехала к Нинке.
Той осенью (Гардель)
Погода в Москве отличалась от киевской не в лучшую сторону. При плюс пятнадцати в маечке было некомфортно, но не затем ли Баев натренировал меня легко переносить любые перепады температур, чтобы теперь я могла спокойно доехать до Нинки, даже не покрывшись гусиной кожей!..
Вспомнила, как мы мерзли на платформе «105 км» в ожидании электрички на Москву и он учил Серегу: подставься ветру, дай ему прощупать твои свиные ребрышки, впусти его по самое не могу — и согреешься. Электричка опаздывала или ее отменили вовсе, накрапывал дождь, Машка с Серегой прятались под козырьком, я дрожала от холода под двумя курточками (своей и баевской), а Баев, щуплый, синий, в футболке, парусящей на ветру, преспокойно курил, даже не вглядываясь в даль — едет или не едет.
Вот и теперь, стоит на остановке, дымит «Данхиллом», пока прочие граждане штурмуют автобус; запрыгнет в последний момент, повиснет где-нибудь на перекладине, как летучая мышь, сложит крылышки и спать. Ну и черт с тобой. Плакать не буду.
Вынула из кармана наушники, воткнула их и завела кассету, уцелевшую вместе с плеером, который я прихватила с собой, покидая гостеприимную гостиницу «Орбита».
Гардель. Вот кто мне поможет — он, он один.
(Te aconsejo que me olvides. Забудь меня и все такое.)
Любимый мужчина Карлос Гардель вырос за спиной, взял под руку, повел плавно, уверенно; его лакированные ботинки, мои позорные сандалики; незамысловатая мелодия на четыре четверти, там-там-там-та-да-дам, это очень просто, если есть хороший партнер и если ты все еще держишь осанку. Пойдем, девочка моя, этот calamaco мизинца твоего не стоит (вот и бабушка моя подтвердила бы — не стоит); я тебе спою и ты все на свете позабудешь, пока мы потихоньку, шаг за шагом, слово за слово, обгоняя друг друга, роняя и подхватывая у самой земли, будем спускаться в метро, ведь нам в метро?
Да, это был друг не хуже Петьки.
Гарделя мы с Гариком открыли давным-давно, еще в прошлой жизни, той осенью. Прочитали крошечное эссе Кортасара и поехали в консерву. Потолкались там, купили две кассеты tangos eternos, и я сразу же влипла в Гарделя по уши.
Миллионы его поклонниц, живых и умерших, меня не смущали. Женщины должны сходить от него с ума, это ясно, потому что он может обнять одним только голосом — из двадцатых! — так, как другие не обнимут здесь-и-теперь. Идеальный партнер, который ведет тебя в точности как хочешь ты, а ты хочешь как он. Довериться ему, обнаружить в себе желание быть ведомой, признать его, не чувствуя никакой ущербности — почему раньше казалось, что это так трудно? Потому что женское, следовательно, второсортное?
Сколько себя помню, женщиной я быть не хотела. Дурацкое словечко, скрежещущее, шипящее, пресмыкающееся; одна его фонетика наводила на ассоциации с обиталищем, вместилищем и еще чем-то совершенно неблагозвучным; с какими-то щенками; с широкими бедрами и подмышками; со всем телесным, земляным и грубым. Кем угодно, только не женщиной — девочкой, девушкой, читателем, носителем рваных джинсов, поедателем плюшек, студентом, пассажиром, человеком вообще… Однако музыка аргентинских предместий, которой я внезапно увлеклась, позволяла сыграть пресловутые гендерные роли иначе, примерив их как платье; положить руку на плечо, поймать неустойчивое равновесие, балансировать на острие; никогда не знать, в какую сторону сейчас качнешься, но быть уверенной в том, что в самой крайней точке тебя подхватят и, наверное, спасут.
Осознав свою новую роль, я решила положиться на Гарика, но Гарик внезапно сдал назад. Той осенью из-под него как будто выдернули опору, он падал. Подобно ежику из детского анекдота, Гарик забыл, как дышать, и умер, и я ждала, что он вспомнит и оживет. Мы даже записались на курсы танго, но у Гарика не получалось, он был какой-то неповоротливый, деревянный, и он не вел. Через пару месяцев он заявил, что с него довольно.