В то время, пока Дэвид справлялся с работами в казармах, Ант Престон горбился в оффисе вместе с тремя-четырьмя добровольцами; они составляли наш мозговой центр.

Комитет, особенно его председатель сэр Вивиан Фукс, и наш друг из Министерства иностранных дел все еще пытались добиться у американцев согласия на доставку наших существенно важных двадцати трех бочек с горючим на Южный полюс. Однако пока они не добились успеха. Ант Престон предупредил меня, что Жиль Кершоу сможет выполнять для нас полеты в Арктике только в течение одного сезона из двух, которые мы намеревались провести там, и нам придется подыскать другого пилота. В течение трех недель Джинни рыскала по эфиру час за часом, чтобы войти в контакт с тремя полярными летчиками, по нашим сведениям, обладавшими достаточно богатым опытом для такой работы. Карл З'берг, который обслуживал нас еще в 1977 году, когда нам не удалось достичь Северного полюса, был свободен и заявил, что согласен летать «на нас» за 100 долларов в сутки. Другого выбора не было, и я соединился по телефону со своим старым другом из Оманской армии и попросил сообщить, не оплатит ли он и доктор Омар Завави этот непредвиденный счет. Оба любезно согласились.

За время зимы сложились еще два непредвиденных обстоятельства; самое неприятное заключало в себе проблему, которую нельзя было разрешить с помощью радиосвязи.

26 июля Чарли предупредил меня о том, что, по его мнению, жена Олли Ребекка постоянно «давит» на него, чтобы тот вышел из состава экспедиции после пересечения Антарктиды. Чарли сказал также, что Олли скорее оставит экспедицию, чем свою жену.

«Однако нам едва ли придется стоять перед таким выбором, — запротестовал я, — Олли всегда говорил Ребекке, что примет участие еще в одном этапе экспедиции. Он обсуждал с ней это еще в 1976 году, когда мы собирались в Гренландию, но до сих пор остается с нами. Она всякий раз уступает, когда подходит время. Не будет никаких проблем».

Однако Чарли знал своего друга лучше меня и поэтому не был уверен в моей правоте. Через несколько дней я поговорил с самим Олли, сказав ему, что мы по крайней мере должны предупредить Комитет о его вероятном «исчезновении». Однако Олли отрезал: «Это сугубо личное дело, и из твоего предложения так или иначе ничего не получится».

Поэтому мы отложили это дело до сентября, надеясь, что оно рассосется само собой. Однако случилось иначе. Несчастной Ребекке стало настолько плохо, что она угодила в больницу. Олли удалось поговорить с ней по телефону и заверить, что он выйдет из «Трансглобальной» после пересечения Антарктиды. Мы стали обсуждать ситуацию. Я твердо верил, что не позволю навязать неугодную нам замену. Чарли придерживался той же точки зрения, но не был настроен столь решительно, как я, чтобы сопротивляться давлению со стороны Комитета в случае, если там сочтут, что трое участников — минимально возможный фактор безопасности.

Воспользовавшись защитой от прессы шифром, который изобрела Джинни, мы информировали Лондон о своем намерении продолжать дело в паре, если Олли действительно покинет нас. Реакцию Комитета можно было понять. Они были активно настроены против сокращения числа участников перехода на период выполнения самого опасного этапа экспедиции. Однако, что бы мы ни думали об Арктике, Олли пока был с нами для предстоящего вскоре перехода, поэтому день завтрашний должен был заявить о себе в свое время.

5 августа, в тот памятный морозный день, солнце появилось всего на четыре минуты. По сообщению Симона, в Санаэ дул ветер со скоростью 160 километров в час при очень плохой видимости. Неунывающий Ол сварил «пиво» из залежалых овощей неопределенного сорта, и мы подняли бокалы в честь главного светила.

За последние три месяца у Джинни прибавилось работы чуть ли не вдвое, потому что «длинноволновая» программа после экспериментов в первой половине зимы возобновилась на этот раз всерьез. Ей приходилось «вступать в игру» точно в одно и то же время, как и радиостанциям двух других антарктических прибрежных станций, задействованных по программе. Пожалуй, стоит пояснить, что этот эксперимент известен под названием Международная программа Уистлера.

Наше участие было определено отделом космической физики Шеффилдского университета, который разработал для этого переносное оборудование, состоящее из «рамочной» антенны, предусилителя, магнитофона, гониометра, осциллографа, гетеродина, излучателя, наушников и блока питания. Это позволяло Джинни записывать электромагнитные сигналы, образующиеся во время гроз в Арктике, и определять направление движения на источник сигналов. При совместной работе с другими записывающими станциями она получала данные, по которым в Шеффилде устанавливали точку влияния ионосферы. Определялись наиболее интересные физические явления, влияющие на распространение радиосигналов.

Несмотря на подготовительный курс, пройденный в Шеффилде, Джинни пришлось нелегко, когда пришлось самой возводить антенну и настраивать оборудование. Для начала мы с Чарли, следуя ее указаниям, установили 12-метровую стальную мачту в миле от главной хижины, затем уже втроем проложили четыре пронумерованных кабеля (от сильных морозов они утратили гибкость, и поэтому их изоляция стала хрупкой) между «длинноволновой» будкой и этой мачтой. Джинни подсоединила их к уложенному в «землю» предусилителю, и мы стали поднимать сложную антенну с помощью блоков. Когда мы подняли все это, литые чугунные блоки у вершины мачты, поставленные нам из Шеффилда, и весь сложный антенный комплекс рухнули. Из-за сильного мороза это падение привело к повреждению большей части кабеля.

Работая при свете фонаря, согреваясь в палатке маломощным обогревателем, в течение двух дней Джинни все же отремонтировала кабель. Не желая, чтобы упала сама 12-метровая мачта, мы решили взобраться наверх сами и для этого прикрепили к ней несколько 18-метровых трапов. В темноте мы сумели подняться наверх (мачта гнулась и дрожала) и поставить вместо блоков карабин из нержавеющей стали с фиберглассовым блочком.

Когда антенна оказалась на месте, на следующий день мы ее апробировали. Затем Джинни обнаружила, что генератор-излучатель поврежден из-за мороза. Это означало, что придется либо отказаться от выполнения программы, либо делать многое вручную. Ручная операция состояла в том, что Джинни должна была нажимать на кнопку записывающего устройства каждые четыре минуты в течение суток. Ночи напролет она просиживала в крошечной хижине, осаждаемой ветром. Тщательная тренировка в Шеффилде позволила ей распознавать и записывать в журнале различные типы «свистов». Они шли под такими названиями: «гиббоны», «хор» и «щипки». Только в исключительных случаях она позволяла мне попытать счастья в несложных экспериментах, предлагаемых «Коув-радио». Закутавшись в одеяло, она просиживала целые ночи, поддерживая силы чашкой крепкого кофе. В хижине «длинноволновой» не было стационарного обогревателя, поэтому я зажигал ради Джинни керосиновую горелку. Пары вызывали у нее сильную головную боль, но это было лучше, чем работать в ледяном ящике.

Иногда я приносил туда спальный мешок и ночевал там просто за компанию. У меня вообще сохранились странные воспоминания об этой крошечной картонной комнате, дрожавшей от шторма под непрерывное завывание ветра, в которой звучали неземные звуки. Иногда все смолкало и наступала гнетущая тишина. Затем, словно сводящий с ума хор джунглей Борнео рано поутру, из микрофона в уши врывался хаос электронного щебетания, воплей и криков диких животных.

К октябрю Джинни устала как собака и страдала галлюцинациями. Она стала допускать нелепые ошибки, и однажды я застал ее спящей на холодном полу с синевато-багровым рубцом между распухшим глазом и щекой. Пламя свечей колебалось, они почти догорели. Она выходила проверять антенну и забыла прикрыть лицо клапаном маски. Ей вообще приходилось совершать путешествия в кромешной тьме в сильную метель, обходясь без надежных указателей с одной лишь страховочной веревкой. Время от времени в темноте ей чудились крики, чей-то плач, кто-то шептал ей неразборчивые слова за спиной. Если я не ночевал у нее в хижине, то просто провожал ее и приходил утром.