— Вы правы, — потупился Юнусов, когда Халмурадов, хоть и в осторожных выражениях, но сказал ему об этом. — Я и сам порою удивляюсь всему происходящему. С первыми лучами солнца выхожу на работу, затемно возвращаюсь, а результаты — стыд один. Хоть расшибись, ничего не клеится, всё из рук валится. Да и «расшибиться», признаюсь, пег никакого желания… Полное равнодушие ко всему. Нехорошо получается, понимаю я. Хотел было к себе в Паркент вернуться, да не решился. «Вот, — скажут, — сбежал! Значит, нет дыма без огня. Прав, значит, был Максум-бобо». Каково было бы тогда Рустаму с Мухаббат?

— Никуда ты не уедешь! — твёрдо заявил Халмурадов. — Да и не отпустим мы тебя.

Когда к нему пришли Мухаббат и Каромат, парторг обещал им: «Я в этих делах сам лично разберусь». Ну в где же исполнение этого обещания? Что он предпринял по этому поводу и каких добился результатов? Недаром говорят, что клевета человека заживо хоронит. Вон до какого состояния довели сплетни да наветы такого жизнерадостного и сильного парня!

И Мухаббат вся извелась. Смотреть на неё больно. Лицо осунулось, почернело, глаза ввалились, взгляд тусклый, затравленный. А какая и она весёлая была, как умела шутить с подругами и первая заразительно смеялась на меткое, остроумное словцо! Где теперь этот смех, где жизнерадостность у обоих? Мухаббат обозлённая ходит, колючая. Пытались было утешить её, потом только жалеть пришлось. Такого доброхоты наслушались!..

«В том, что они пали духом, так охладели ко всему, — горько размышлял Халмурадов, — есть и моя вина. Ох, какая большая вина! Не надо забывать мудрости народной: куй железо, пока горячо. Значит, клевету и самих клеветников давно уже надо было принародно разоблачить. А я…»

И в самом деле, к позорному делу этому Халмурадов отнёсся не то что равнодушно, но без должной серьёзности, принципиальности. Правда, после заявления Мухаббат он дважды вызывал к себе в правление Максума-бобо.

Вместе с председателем колхоза они, как говорится, взяли его в оборот, отчитали, пристыдили как следует. Тот клялся и божился, что никогда больше не позволит себе такого. Да разве можно до конца верить людям, подобным Максуму-бобо? Тем более, что он так и не сказал, несмотря на самые настойчивые расспросы, от кого услышал весь этот вздор о неверности Мухаббат. «Да, слышал, от колхозников слышал, все так говорят», — твердил Максум-бобо одно и то же. А больше ни слова. Будто рот ему ключом замкнули.

Мысли о Фазыле и Мухаббат не давали Халмурадову покоя. Он очень сожалел, что не передал это дело в суд. В конце концов решил; «Надо что-то немедленно предпринимать. А то, не ровен час, из маленьких пока искорок может вспыхнуть опасное пламя».

Вот и сегодня Мухаббат, увидев издалека Халмурадова, поспешно свернула в сторону. Парторг заметил это. «Всё ещё обижается. А то ведь никогда не проходила мимо, не было такого, чтобы не поздоровалась, не перекинулась парой-другой слов…»

На самом же деле Мухаббат избегала Халмурадова не потому, что обижалась на него. Так же старалась она реже попадаться на глаза и бригадиру, Джамалитдину-ака. Клевета родного дяди так подействовала на Мухаббат, что она, будто оглушённая, работала с каждым днём всё хуже и хуже. Оттого и стыдно было ей смотреть в глаза парторгу и бригадиру. А уж как Мухаббат старается, прямо из сил выбивается! Но всё впустую. Каромат давно уже обогнала в работе подругу. А ведь с начала уборочной не только в звене, в бригаде не было колхозницы, которая даже подумать осмелилась бы о трудовом соперничестве с Мухаббат. На доске почёта, что установлена на полевом стане, давно уже не видно её фамилии. Там теперь красуются фамилии Каромат, Кумри, Азизы.

Джамалитдии-ака с первых же дней всё видел и понимал. Как-то подозвал он к себе Мухаббат и по-отечески пожурил её: «Ты, доченька, перед собой должна ответ держать за свои поступки. Сама для себя будь судьёю и совестью. А па длинные людские языки, на болтовню всякую и сплетни грязные не обращай внимания».

Мухаббат благодарно глянула тогда на бригадира. Она понимала всю глубину и справедливость его слов, попыталась даже последовать ого отеческому совету, но нечего путного из этого не вышло. Стоило ей только вспомнить о том, что наплёл про неё зловредный дядюшка, тут же руки опускались, на душу накатывала тоска и равнодушие ко всему. Она впадала в какое-то странное, пугающее оцепенение. Разве в таком состоянии можно было даже думать о выполнении нормы?..

Халмурадов долго стоял, провожая погрустневшим взглядом удаляющуюся Мухаббат. Потом направился в сторону полевого стана. Привязав копя к тополю неподалёку от хирмаиа, начал помогать арбакешам грузить курак. Закончив, взял Джамалитдина-ака под здоровую руку.

— Пойдём, поговорить надо.

— Да, надо, — согласился Джамалитдин-ака.

Они вошли под навес, бригадир присел на брошенный поверх циновки халат и сразу заговорил, взволнованно, сбивчиво:

— Вы обратили внимание на состояние Мухаббат? Она же так долго не выдержит. Поговорить с нею надо, успокоить добрым словом. А не то изведёт она себя вконец. Боюсь, добром вся эта история не кончится.

— Для этого я и приехал сюда. Максум-бобо никак пе хочет признаться, от кого исходит вся эта галиматья.

— Не скажет он. Если я не ошибаюсь, то здесь замешан, а может быть, и зачинщик не кто иной, как Мирабид. А Мирабида Максум-бобо ни за что не выдаст. Побоится. На мой взгляд, надо этот разговор с народом провести. Только так мы раз и навсегда сможем снять грязные подозрения с Мухаббат и Юнусова. И Максума-бобо на этот разговор с колхозниками надо обязательно заставить прийти.

— А если и на собрании ничего не получится?

— Получится. Заставим его сказать правду. В крайнем случае и припугнуть этого болтуна не грех… Дескать, в суд дело передадим, если не сознаёшься, от кого исходит сплетня.

— Согласен. Вы вечером соберите стариков в чайхане. А я постараюсь привести туда Максума-бобо.

Как и договорились, к вечеру Джамалитдин-ака собрал стариков в чайхане. Здесь же были и заранее предупреждённые друзья Фазыла. Сабир и Эрбута, прихватив с собою Рустама, пришли в чайхану раньше всех. Девушки из звена Мухаббат, не расходясь после работы по домам, тоже направились к чайхане. Они подошли было к заполненному народом помещению, но у самого входа засмущались вдруг и, подталкивая одна другую, вполголоса препираясь: «Ты входи первая! Нет, ты сначала!» — стояли на месте. Каромат наконец не выдержала. Она смело шагнула через порог. Девушки, поколебавшись ещё немного, потянулись за ней. Поздоровались с сидевшими в чайхане мужчинами и несмело сели на стоявший в уголке топчан.

Каромат зло скосила взгляд на невозмутимо попивающего чан хромого Мирабида. Тот лишь самодовольно ухмыльнулся. Видно было, что он совсем недавно плотно где-то поел и изрядно выпил. Замаслившиеся глаза его щурились в хмельном блаженстве.

На другом топчане, у окна, сидел Максум-бобо. Он походил на промёрзшего до костей человека: весь съёжился, под самый подбородок закутавшись в просторный ватный халат.

В это время с четырьмя чайниками в руках появилась Света и стала угощать стариков чаем.

Едва только аксакалы стали собираться. Света закрыла медпункт и поспешила в чайхану.

Вскоре она и перед девушками поставила несколько чайников свежезаваренного чаю.

— Спасибо, дяденька самоварщик! — пошутила Каромат.

— Почему вы не привели с собой Мухаббат? — пропустив шутку мимо ушей, озабоченно спросила Света.

— Отнесёт ребёнка домой и придёт.

— И нам, пожалуйста, один чайничек свеженького! — потребовал Мирабид.

Света даже не глянула в его сторону.

— Сапурахон, принеси-ка мне чаю, доченька, — ласково попросил Тешабай-ата.

— Сейчас, дедушка, — тут же отозвалась Света.

Она подбежала к старику и забрала стоявший перед ним опорожнённый чайник. Через некоторое время вернулась и поставила на поднос уже заново заваренный чай.

Джамалитдин-ака расположился рядом с Халмурадовым. Раненая рука его покоилась в толстой и плотной рукавице. Осторожно примостив её на колено, он тихонько поглаживал руку. Она так разболелась, что даже чаю выпить не было сил, да и желания тоже. Все сочувственно смотрели на бригадира, понимая, какие муки он испытывает сейчас.