Света шагнула к Рустаму и вложила ему в руки письмо.

— Это правда. Я действительно собрался уехать, — признался Фазыл. — Не теперь, конечно, никуда я отсюда не уеду!

— И не вздумай! Что тогда люди скажут? «Значит, не сплетни всё это, а сущая правда, если Фазыл убежал!» Нам тогда и глаз от земли было бы не поднять. Со стыда сгорели бы.

— Никуда он не уедет, — твёрдо сказал Рустам. — А ну-ка, готовьте живее на стол!

— Сейчас, сынок, всё уже готово, — обрадованно отозвалась тётушка Хаджия. Потом, повернувшись к Свете: — Пойдём, Сапурахон, помоги мне.

— Недаром говорят: сохрани тебя господь от несправедливого навета, как от неизбавимой болезни, — проговорил Фазыл и сел.

— Да-а, — протянул, соглашаясь с другом, Рустам.

… Мухаббат не могла успокоиться до самого вечера.

Выщипывая из каждой очередной коробочки дольки хлопка, она думала: «Одарил бы ты всех на свете этой своей нежной, непорочной белизной», — и надолго замирала, уставившись на пушистый, белоснежный комочек. Налюбовавшись горсткой шелковисто мягкого хлопка, нехотя бросала его в фартук. Всё тело ломило, будто побитое. И не от усталости, конечно. А на душе такая боль, что Мухаббат до крови закусывает губу, чтобы не закричать на всё поле. В конце концов она не выдерживает. Забросив на край карты фартук, быстрым шагом идёт, почти бежит в ту сторону, где работает Максум-бобо.

Догадавшись о намерениях подруги, наперерез ей бросилась Каромат:

— Послушай меня, сумасшедшая женщина! Прежде чем делать что-нибудь, нормальные люди трижды подумают. Ты что, хочешь пойти и подраться со своим дядей? И что ты этим добьёшься? Дашь людям повод называть себя хулиганкой, ветреной и я ещё не знаю какой?..

— А что же мне остаётся делать, подруженька? — уронив голову на плечо Каромат, всхлипнула Мухаббат.

— Напиши заявление Халмурадову. Пусть разберётся, где чёрное, а где белое, — рассудительно посоветовала Каромат. — Давай вместе к нему сходим.

Секретарь парткома сидел в кабинете один. Склонившись к столу, он что-то писал. Увидев входящих Каромат и Мухаббат, Халмурадов отодвинул полуисписанный листок бумаги.

— Заходите, пожалуйста. Ну, как у вас дела?

— Вот по делам-то мы к вам и пришли, — грустно отвечала Мухаббат.

— Что это глаза у тебя красные? Плакала?

— Нет… — едва смогла ответить Мухаббат и тут же безудержно разрыдалась.

Халмурадов в недоумении соскочил с места и подбежал к Мухаббат.

— Что, наконец, случилось?

Горе, которое обрушилось на Мухаббат, перехватило ей горло. Она не могла говорить. Даже дышать стало трудно. Язык одеревенел, не подчиняясь. Поняв, что в таком состоянии Мухаббат даже слова не вымолвить, Каромат сама подробно, обстоятельно рассказала обо всём парторгу.

Халмурадов тут же написал что-то на листке бумаги, сложил его вчетверо и позвал сторожа:

— Вот эту записку сейчас же отнеси Максуму-бобо. И скажи ему заодно, чтобы сегодня же к шести часам был у меня!

Потом, повернувшись к Мухаббат:

— Не расстраивайся, сестрёнка. Мы сумеем подрезать крылья всяким любителям сеять смуту и вносить разлад между добрыми людьми.

Мухаббат благодарно глянула на Халмурадова.

С замиранием сердца подходил в назначенное время к правлению Максум-бобо. О чём и какой был разговор в кабинете парторга, неизвестно, только вышел оттуда старик притихший и растерянный. Постояв в какой-то странной задумчивости на крыльце, он неуверенной, шаркающей походкой направился прямиком в мечеть.

…Тётушка Хаджия, едва увидев появившуюся в дверях невестку, вскочила с места.

— Ненаглядная моя, пришла наконец! А я всё ждала тебя, не разогревала обеда. Как замечательно, что и Каромат с тобой. Давненько она у нас не бывала.

— Не скучаете, Рустам-ака? И вам, Фазыл-ака, мы очень рады, — через силу улыбнувшись, сказала приветливо Мухаббат, едва войдя в комнату.

— Пришла, наконец! Очень уж ты скучать нас заставила, — тоже наигранно весело встретил жену Рустам.

— Ассалом алейкум! — раздался неожиданно знакомый рокочущий бас. — Приятного вам всем аппетита…

— Ильяс-палван! — обрадованно вскрикнул и вскочил с места Рустам, чуть не опрокинув столик. — Проходи, проходи, дорогой… Вот кстати!

И протянул Ильясу-палвану обе руки. Тот так тиснул ладонь Рустама, что он даже присел и поморщился от боли.

— Нельзя ли потише, медведь! Ты же мне кости переломаешь…

Все рассмеялись.

Ильяс-палван по-прежнему разносил письма в кишлаке. Но теперь он шагал по улицам бодро, смело и весело смотрел людям в глаза. Да и в каждом дворе ждали его без тревожного, тоскливого замирания сердца. Чёрные письма давно уже не приходили, а шли совсем другие, Того приглашают на свадьбу, другой получает радостную весть от сына или дочери, поступивших в институт или техникум, третьему идут письма с какой-нибудь далёкой стройки: поздравьте, мол, дорогие родители, награждён орденом, четвёртому… Одним словом, другие, совсем другие пошли письма. Потому и оттаял душою Ильяс-палван, потому и ходит по кишлаку весёлый, могучая грудь колесом.

— Да ты садись, сынок, садись, — захлопотала тётушка Хаджия.

— Ну где там плов, готов? — спросил Рустам, а потом, повернувшись к Ильясу-палвану: — Может быть, по маленькой, а? Сейчас организуем.

— Ну нет! — решительно отрезал тот. — Вы же знаете, я давно уже капли в рот не беру. С тех пор, как чёрные письма перестали приходить. А вот плова с удовольствием отведаю.

Ильяс-палван подсел поближе к дастархану.

— Йе?! — изумилась Мухаббат. — Вы же смотреть на него, на этот плов не могли.

— Когда это было…

Да, ужасы войны стирались в памяти, и Ильяс-палван всё реже вспоминал того убитого немца, каска у которого походила на казан для плова. Душевные раны затягивались. Нормальная жизнь брала своё.

ЗОЯ В КИШЛАКЕ

Погода портилась. Холодный пронизывающий ветер хлестал в лицо. Особенно мёрзли руки. Недавно ещё величаво плывшие по небу облака пустились вдруг вперегонки, закружились в суматошной пляске, сплетаясь в набухающие ненастьем тяжёлые тучи. Солнце совсем скрылось за этими тучами. Но золотистыми копьями своих лучей оно всё же изредка пронзало их, а там, где тучи были пореже, прорывало синеющее оконце. Но в тучи не зевали. Они перестраивались в хитром манёвре и снова смыкали свои мрачные ряды.

Женщины вконец измучились. Но, не обращая внимания на промозглую сырость и пронизывающий ветер, они упорно продолжали продвигаться вперёд. Одна из них — Зоя Кузьминична Долгова, а другая — её секретарь Мария. В колхоз «Коммунизм» они вышли из райцентра ещё утром. Мария было заколебалась, проговорила с опаской: «Погодить бы нам немного. Того и гляди, дождь пойдёт. Да и дорога незнакомая. Намаемся мы, кажется, досыта…» Но Долгова её не послушала. Очень уж неотложными были дела в колхозе.

Уже пять дней прошло с того времени, как они вышли из дому. Успели побывать во многих кишлаках. Посещали дома, в которых жили незрячие, интересовались условиями их жизни и быта. Долгова каждого агитировала вступать в Общество слепых, рассказывала о нравах и обязанностях его членов. Во многих сердцах сумела она зажечь искры надежды. «И мы сможем овладеть нужной специальностью, — радовались те, кого ещё совсем недавно душило отчаяние. — И мы снова станем полноценными членами трудового коллектива, общества!»

Срок командировки истёк… Сегодня они должны вернуться к себе на предприятие. Вся работа, как и намечалось, была сделана. Оставалось только выполнить поручение директора, и тогда всё будет в порядке.

На землях колхоза «Коммунизм» было подсобное хозяйство предприятия слепых. И надо было добиться, чтобы весь собранный здесь урожай вовремя доставить, и главное без потерь на предприятие. И чем быстрее, тем лучше. Овощи были бы очень хорошей прибавкой к питанию незрячих рабочих. А тут надо было ждать, пока распогодится. Если глядеть на эту самую погоду, то не только через день, по и через несколько дней не будешь дома. И поручение директора останется невыполненным. Поэтому Зоя и пренебрегла предостережением Марии.