— Русише бер… Медьвиедь!.. Пиф-паф… Капут!

Дед молча взирал на гауптмана. Укоризненно покачал громадной своей головой. Увидев прибитую к порогу подковку, нагнулся, легко оторвал её, разогнул, скрутил кренделем и, вежливо поджав губы, протянул гауптману. Офицер ахнул:

— Вундерменщ!.. Колоссаль.

Велел гауптман деду Григорию ещё что-нибудь такое сделать, чтобы силу показать. Могучий старик невозмутимо принялся за дело. Перво-наперво подхватил гауптмана на руки, легко подбросил до потолка, да так, что немец о потолок ахнулся. Затем дед, походя, между прочим, отломил ножку у письменного стола. Войдя во вкус, вырвал у часового винтовку, и, как щепочку, сломал приклад о колено. Гауптман, повизгивая от ужаса и восторга, кричал: «Коньиец!.. Данке шён». А дед невозмутимо продолжал свои подвиги. Сорвал с того же часового пояс, намотал на руки, рыкнул — пояс разорвался. Наконец, притомился. Успокоился. Гауптман суетился около него.

— Данке шен, геэн… Ходить лес. Ходить… голюбчик!

Гауптман зверюга был, душегуб, а вот на деда Григория рука у него не поднялась. Подавил, восхитил, сразил его дед своей немыслимой физической силой.

С той поры и прозвали деда «Голубчиком». Немцы к нему — ни ногой. Партизанам это очень удобно.

Жил дед Григорий бобылём. Партизанам помогал неплохо, однако держался самостоятельно. Никаких приказов не признавал. По доброй воле партизанил. Иной раз забредут к нему парни, упрекать начнут:

— Несознательный ты, дед Григорий. Сидишь бирюком в своей сторожке, не проявляешь должной партизанской активности.

Дед слушает молча, сопит. Не возражает. А на прощанье — глядь — вытащит из тайника пару немецких автоматов.

— Возьмите гостинчик на дорожку, хлопчики. Намедни двое чудаков блукали на опушке. По пьяному делу расхрабревши. Ну, я их, значит, аккурат пристроил в лесочке… Бывайте, хлопчики.

Угрюмый, неразговорчивый великан любил Аннушку, как родную внучку. Всегда у него для Ани был приготовлен вкусный кусочек, тёплая постель, ласковое слово. Однако на сей раз дед, завидев Аннушку, не расплылся в улыбке, не сграбастал её в охапку. Приложил лопатообразную ладонь к её губам.

— Молчи, стрекоза.

Аня кое-как освободила лицо от громадной ладони, торопливо зашептала:

— Да что с вами, дедушка? Срочное дело есть… Разведчики на минном поле подорвались. Говорят, один из них в лесу скрывается. Помочь ему надо.

Дед зашипел змеем:

— Тшшшшш… Не колготись. Так я и ждал твоей команды! Здеся разведчик. Крепко пораненный, до невозможного состояния.

Аня не знала: радоваться ей или горевать. Разведчик в безнадёжном состоянии!

— А больше никого не было?

— К фронту подался. Тоже пораненный, но не шибко. Аккурат в руку, должно быть.

— Видели вы его, дедушка?

— Не его, а её. А видеть — не видал. По следам читал,

— Катя!.. Это Катя! — воскликнула Аннушка.

Дед отозвался невозмутимо.

— Имени-отчества не установил. Оно по следам не всегда возможно.

Аннушка припала к дедову боку, тихонько всхлипнула.

— Будя… Будя, стрекоза. Разбудишь человека. Бредит он, не в себе, кровей из него вышло видимо-невидимо.

Девушка на цыпочках подошла к широкой лавке. На ней, весь в полотняных повязках, метался в полубреду Рустам Шакиров. Он жил в мире иллюзий, искалеченные глаза его видели теперь только непроглядную тьму. Он не мог даже понять, какого цвета тьма. Видел, остро видел лишь его воспалённый мозг, жило внутреннее зрение.

Вот он, Рустам, и Катя пробираются по лесу. «Я больше не могу идти, Катенька… Нога!» — «И сейчас вырежу палку… Я сейчас… Тебе будет удобно идти». — «Нет, Катя! Иди дальше одна. Документы… Обязательно перейди линию фронта». — «Одного тебя не оставлю». — «Выполняй приказ!.. Расстреляю…» Рустам выхватывает пистолет. Что такое? Катя исчезла… Да это же вовсе не Катя, а Мухаббат! «Родная моя Мухаббат, выполняй приказ!» — «Рустамджан, я не могу оставить тебя. Вспомни о нашей любви…» — «Я помню, Мухаббат, я всё хорошо помню… Но я… Если ты не выполнишь моего приказа, я… я расстреляю тебя!»

Аня приложила ладонь к щеке раненого. Щека пылала.

— Травками его оживлять буду, — тихонько прошептал дед Григорий. — Оно, конечно, крепко человек пораненый. Видеть белый свет ему нечем. Левую ногу обратно в колене размочалило, и ещё всяких других повреждений — возок и маленькая тележка. Поранен до невозможного состояния. Однако я травками его, травками…

— Может, его на партизанскую базу переправить? Ни к чему это, дочка. Зачем человека тревожить? Глаза ему всё одно новые не вставят. А жить… Он и у меня жить будет. Эх… жаль парнишечку.

Рустам всё метался на лавке, бредил:

— Катя! Приказываю… Мухаббат! Пробирайся одна… Документы во что бы то ни стало, Мухаббат, родная, как же ты очутилась в партизанском отряде?.. Мухаббат!

Дед Григорий налил в гранёный стакан какого-то снадобья, напоил раненого. Рустам затих, только тяжело, с присвистом, дышал.

Громадный старик долго, не мигая, смотрел на него, прикидывал что-то в уме. Наконец пробасил тихо:

— Геройский парнишка. Выдюжит.

ВО ВЛАСТИ ТЬМЫ

Командир полка Белоусов, комиссар Шевченко и командир разведвзвода лейтенант Исаев нервничали. Из Ясновского партизанского отряда пришла шифровка о катастрофе, постигшей группу Шакирова. Представитель армейского штаба, аккуратный, несколько флегматичный майор, задумчиво покусав кончик карандаша, «успокоил»:

— Не всё потеряно. Из донесения явствует, что кто-то из разведчиков уцелел и направился к линии фронта. Так что мы ещё вполне можем получить интересующие нас сведения. Чёрт с ним, с оберстом.

Исаев неприязненно покосился на майора, Белоусов неопределённо хмыкнул. Шевченко принялся разглаживать свои запорожские усы. «Ну и сухарь! — подумал Исаев о майоре. — Наплевать ему на людей. Документы ему подавай».

Лейтенант Исаев был неправ. Майор тяжело переживал трагическую гибель разведчиков. Просто он, кадровый военный, повидавший на своём веку великое множество смертей, научился держать себя в руках. И его интерес к документам, захваченным у фон Штурма, как раз и объяснялся тем, что майор с их помощью рассчитывал помочь штабу армии спланировать предстоящую наступательную операцию с наименьшими потерями.

— Дела-а-а… — протянул Белоусов. — Душно что-то. Может, выйдем проветримся?

Вечерние звёзды тихо мерцали. Вот одна звезда покатилась вниз, другая…

Комиссар ткнул пальцем в сторону звёзд, пробурчал:

— Глупая примета.

— Что за примета? — не понял Белоусов.

— Да вот говорят, будто каждая скатившаяся с небес звёздочка — это душа, отлетевшая в мир иной.

— Почему же глупая?

— Да потому, что по нынешним временам небо должно было бы остаться без звёзд.

— Скучно жить без примет, — заметил майор.

— Это верно, — ответил Белоусов. И, без видимой связи со сказанным, спросил Исаева: — Лейтенант, всё подготовлено к встрече?

— Так точно, товарищ подполковник. В случае необходимости артиллеристы такой сабантуй устроят! Фрицы не смогут головы поднять. Лишь бы вернулись, а уж мы постараемся.

— Ладно, Исаев. Без лирики. Шагай в окопы и распоряжайся.

Лейтенант повиновался.

На переднем крае нависла гнетущая взрывчатая тишина. Ни выстрела, ни единой ракеты. Словно люди, притаившись по обе стороны переднего края, вымерли, превратились в прах.

Но это была обманчивая тишина. В любой момент она могла обратиться в грохот, сверкающие всполохи огня, в рычащую коловерть смерти и разрушения.

Время, казалось, остановилось. Выкатилась из тёмной бездны тихая луна, измождённый лик её излучал мистическое сияние. Ибрагим вскинул голову, погрозил луне кулаком. Смутился. Глупость какая! Зачем это он? И тут же понял: просто он, как разведчик, терпеть не мог этого ночного светила. Луна для влюблённых хороша, а для разведчиков луна демаскирующий объект. Сколько из-за неё славных парией погибло!