Ключи заканчивают финальным грохотом тарелок, и как только дверь захлопывается, я понимаю, что она всё ещё там, живая, судя по судорожным вздохам.

Завтра я прошепчу ей о своём пятне.

***

Обычно я просыпаюсь вовремя, чтобы полюбоваться, как светлеет камера, увидеть, как потолок преобразуется из бассейна теней во влажный свод с капающими зелёно-коричневыми разводами. Но я так сильно свернулся в калачик, что воображение не рисует, а сон не отступает.

И тут в ноздри ударяет запах. Небольшие болезненно-сладкие усики заставляют меня сморщить нос даже в дрёме. Это хуже, чем соломенная груда в углу, хуже, чем складка на животе.

Он знаком.

— Нет, — шепчу я, и что-то горячее и тяжёлое заполняет мой желудок. Нет, нет, нет.

Я слышу тяжёлые шаги Ключей и не могу понять, настоящие они или только мерещатся. Тот же самый утренний туман, тот же самый глухой стук сапог, тот же самый надоедливый аромат смерти. Я помню, как скрипнула дверь соседней камеры непосредственно перед тем, как забрали моего шепчущего друга.

Но дверь не открывается. Ключи проходят мимо камеры Ллири и становятся громче. Может, это я умер. Может, именно поэтому мои глаза не хотят открываться. Может, проснуться после смерти сложнее. Я готов принять её.

Сапоги поднимают крошечное облако пыли там, где дверь для кормёжки не прилегает к полу. Громыхающие Ключи исчезают. Дверь клетки кричит, но далеко. Не Ллири и не я. Кто-то ещё умер, кто-то слишком далёкий, чтобы быть шепчущим другом.

Песня так давно не захватывала моё сердце, что я открываю рот не подумав и поднимаю руки. Я страстно желаю пропеть хоть одну ноту, всего одну яркую, чистую ноту радости. И тут я вспоминаю, и моё сердце начинает бешено грохотать. Я зажимаю рот рукою. Стою, задыхаясь перед изъеденной ржавчиной железной дверью темницы, не веря тому, что только что почти не сотворил.

Голоса опасны.

— Эррик? — раздаётся слабый, полный боли и изящества шёпот.

Я припадаю к полу и прижимаю ухо к трещине под дверьми для кормёжки.

— Ллири! — шепчу я в ответ.

— Мне больно. — Её голос дрожит от усилия, а может и от плача. — Всё болит.

— Всё пройдёт. Ты не должна больше петь.

Она фыркает, как маленькая девочка, и я представляю её с мягкими тёмными волосами и щёчками, точно персик.

— Я должна петь, Эррик. Должна. Может, если я буду петь очень тихо…

— Нет!

Если её заберут, пройдут годы и годы прежде, чем у меня появится новой шепчущий друг. Я пытаюсь отвлечь её.

— У меня есть пятно света.

— Нас осталась так мало, ты же знаешь. Маги несут слишком много надежды. Напоминание людям, как было раньше. Они вспоминают, что значит жить, когда видят наши разноцветные песни.

— Моё пятно света приходит только на несколько мгновений, так мне кажется, но оно очень тёплое. Яркое.

Она преувеличенно вздыхает.

— Эррик, если бы силой свой песни ты мог сделать всё, всё что угодно, как бы ты поступил?

— Я не пою.

— Да, я знаю, но просто представь, что ты можешь. Чтобы ты сделал?

Замечательный вопрос. Это разновидность игры, в которую я играл раньше с моим шепчущим другом. «Что если?..». Я закрываю глаза и размышляю.

— Эррик?

— Я думаю.

Через несколько лет она не будет в такой спешке заканчивать игру.

Я хорошо подумал. Сделал бы я пятно ярче? Дольше? Или, может, я сменил бы ключи на деревянные, чтобы они так сильно не лязгали. И тут меня озаряет.

— Я бы вернул себе руки.

Ллири неуверенно спрашивает:

— У тебя нет рук?

Я подношу скрученные пальцы к лицу.

— Моих нет. Только сломанные.

— Вижу. — И я знаю, что так оно и есть.

Пришла моя очередь задавать вопрос.

— А чтобы сделала ты? — спрашиваю я с усмешкой.

— Я бы снесла эти стены и освободила бы всех магов музыки.

Она забывает шептать, произнося эти слова, и её голос дрожит от силы и решительности. У меня колит желудок, а, может, всё дело в камне.

— Тс-с-с! — шепчу я.

— Прости.

Скрип, скользь. Она водит пальцами по каменному полу, играя с трещиной под дверью.

— Эррик, ты споёшь со мной сегодня ночью?

Из моей груди вырываются странные пузыри — полурык, полустон, загнанной в угол лисы.

— Не громко, Эррик. Мы можем петь тихо. Никто не услышит.

— Голоса опасны.

Но слёзы колют глаза, а ноздри щиплет.

— Но в нас нуждаются. Нас захотят когда-нибудь использовать. Иначе мы были бы мертвы. К тому же… — Её голос падает до шёпота. — Мне хуже, если я не пою. Я должна петь. Хоть немного.

Хотя я представляю её юной девушкой, нотки её голоса кажутся старыми и уставшими.

— Ключи убьют тебя. Если придётся.

Горло болит от столь продолжительного разговора.

— Неважно. — Низкий глухой стук: Ллири ударяется головой о железную дверь. — Во мне живёт муза, Эррик. Если я не буду петь, то умру.

***

— Во мне живёт муза, — заговорщицки произнёс мой шепчущий друг.

Я лишь рассмеялся в ответ.

— Это правда!

Я прижал пальцы к изъеденному ржавчиной железу и представил, как хлопаю Аллона по спине, точно старого друга.

— Аллон, мой друг. Во всём мире есть только пять муз. Как тебе удалось заполучить хоть одну?

— Она сама меня нашла.

— Не верю.

— Послушай.

И Аллон спел для меня, тихонько, но мягкий тембр его баритона резонировал в моей груди. Он нарисовал песней золотые поля пшеницы, солнечный свет, согревающий плащ странствующего мага, широкое небо над головой и ветра, что могут взъерошить волосы на затылке. Это было мучительно, и слёзы потекли по моему лицу, когда его голос смолк, возвращая меня в темноту и почти полную тишину.

— Эррик, ты должен пообещать мне, — произносит он наконец.