— Что ж раньше ты не смог этого сделать? Ведь за тебя мать и Лену, может, теперь повесят…

— Да, если дознаются, кто я такой, плохо им будет…

Павел плотно сжал обветренные губы и смотрел куда-то через плечо Ватутина.

— Так уж случилось, — сказал Ватутин, чувствуя, что прощения брата ему не получить, — немцы продвинулись быстрее, чем я ожидал…

Павел усмехнулся:

— Это ты перед своим начальством оправдывайся, чего ожидал, а чего нет. А мать у нас одна. Я тебе как старший брат говорю: недоволен я тобой, Николай… Оторвался ты от семьи…

— Что ты, Павел!

— Да, да! — упрямо повторил Павел, и на его впалых щеках запрыгали желваки, — ты загодя об этом должен был подумать. Я и Афанасий из дома ушли… — Он помолчал и вдруг спросил: — А что с Афанасием, знаешь?..

— Нет, — почувствовав недоброе, сказал Ватутин. — А что?

— Ранен он тяжело на Волховском фронте… Письмо получил из госпиталя…

Ватутин устало опустил плечи. Да, все очень безрадостно. Большая была у них семья. Помнит — в детстве — двадцать человек садились за стол… Он представил себе Афанасия, но почему-то не взрослым, а тем белокурым коротконогим мальчишкой, который однажды уселся у задних ног коня, и Николай страшно испугался, что конь его лягнет. Николай в это время держал в руках большой кусок спелого и сочного арбуза. Этим-то куском он поманил коня, и тот отошел от Афоньки. Хрустнув коркой, конь сожрал арбуз, а Николай в сердцах так поддал спасенного столь дорогой ценой Афоньку под зад, что тот дико заревел…

— Как? Выживет? — спросил Ватутин.

— Не знаю!.. Ответа еще не получил.

— Сегодня же запрошу.

— Запроси, — сказал Павел, — а потом мне черкни записку… Ну а Татьяна как?..

— Вот был в Москве — виделись… Здорова…

— Пиши от меня привет… Ей и ребятам…

— Хорошо…

Павел снова полез в карман за кисетом и стал не спеша сворачивать папиросу, просыпая крошки табака на предупредительно подстеленный клочок бумаги.

— Махорку куришь? — спросил Ватутин.

— Махорку. Нам командирского пайка не положено.

— Ну, табачку я тебе пришлю…

— Спасибо, — улыбнулся Павел, — а то бывает маловато — старшина у нас прижимистый… Так на каком же фронте мы теперь будем?

— На Юго-Западном…

— Так, — сказал Павел, — значит, ты наш командующий?!

— Ваш, — кивнул Ватутин.

— Ну смотри, командуй так, чтобы мы вперед пошли…

— Буду стараться, — улыбнулся Ватутин и поднялся, — ну, прощай, Павел… Хорошо, что мы с тобой встретились. Не сердись на меня, если и буду где поблизости, а не зайду. Много у меня сейчас дел…

— А я за себя и не сержусь, — сказал Павел, — вот о матери и сестрах нам с тобой еще подумать надо.

…Издали Дзюба видел, как братья сели по сторонам заброшенного окопа, лицом друг к другу. В их движениях была какая-то неуловимая схожесть. Они говорили так минут пятнадцать, иногда посмеивались, иногда грустно покачивали головами. Потом встали, и тут Ватутин с силой привлек к себе Павла, поцеловал и, повернувшись, пошел по тропинке к Дзюбе. Павел остался стоять на краю окопа, провожая его взглядом. Потом тоже повернулся и зашагал к землянке.

В блиндаже Павла с нетерпением ожидали солдаты. Как только он вошел, его засыпали вопросами. Всем казалось, что Ватутин не мог не рассказать брату о том, что их волновало больше всего, — когда начнется наступление и будет ли второй фронт. Павел отговаривался. «Да мы таких дел и не касались. Говорили все о делах семейных». Но ему никто не поверил.

— А когда тебя браток командиром сделает? — задал ему кто-то каверзный вопрос. — Слово скажет, и сразу тебя — в капитаны…

Павел рассердился:

— Да бросьте вы языки чесать! Как был солдатом, так и останусь. Он небось две академии кончил, а я четыре зимы в школу ходил. Он — при месте, я — при месте. Вот хорошего табаку прислать действительно обещал.

Глава четвертая

Генерал Рыкачев сердито посасывал потухшую папиросу и, насупившись, смотрел в одну точку перед собой. Сухощавый, прямой, с чуть вздернутыми кверху плечами, он выглядел моложе своих пятидесяти пяти лет. И, очевидно, знал это. Во всей его осанке, в быстроте и четкости движений, в тщательности, с которой были расчесаны начавшие редеть черные виски, даже в манере держать папиросу — небрежно и картинно, — во всем чувствовалось желание если уж не быть, то по крайней мере казаться молодым.

Судя по груде окурков, которые лежали в пепельнице, стоявшей на краю стола перед Рыкачевым, разговор затянулся.

Ватутин усталым движением расстегнул верхние пуговицы кителя и откинулся на спинку скрипучего стула.

— Что вы все время киваете на Воронежский фронт, — сказал он с затаенным раздражением. — Там были одни условия, здесь другие. Там мы главным образом сдерживали противника, теперь же у нас совсем иная задача. Я пока еще не могу говорить обо всем подробно… Но думаю, вы и сами догадываетесь…

Рыкачев кивнул головой и сухо улыбнулся.

— Отчасти догадываюсь, товарищ командующий. Так, зазря, меня в это растреклятое место, где ни дорог, ни мостов, с армией бы не послали. Но разговор наш имеет для меня важное значение. Я продолжаю считать, что ослаблять фланги в большом сражении и собирать все силы на одном участке за счет других — очень рискованное дело…

— Не спорю, рискованное. — Ватутин сердито прищурил глаза: — Но чего же вы-то хотите? Вы хотите, чтобы мы везде были одинаково сильны? Это невозможно и совсем необязательно, товарищ генерал. Да, совсем необязательно, — повторил он. — Могу сказать наверное, что к началу сражения мы еще не будем иметь преобладающего перевеса в силах. Но даже самый незначительный крен в нашу сторону надо уловить и разумно использовать. — Он нетерпеливо передернул плечами: —А вы требуете каких-то идеальных несбыточных условий. Их нам никто не создаст. И требовать ничего лишнего мы не должны… Риск, вы говорите… Да, конечно. Но риск естественный, оправданный, необходимый… Не забывайте, что мы с вами и направлены-то для того, чтобы взять на себя всю ответственность. И решать. Решать не только за себя, но и за противника. Не подчиняться обстановке, а создавать ее. Навязывать противнику свою волю…

Ватутин не сдержался и слегка стукнул кулаком по столу.

Он прекрасно понимал, что в основе этого нескончаемого спора лежит вовсе не какая-то особая стратегическая концепция, а просто-напросто самолюбивое желание его собеседника доказать во что бы то ни стало, что и у него тоже есть свои собственные взгляды, принципы, установки и что, если бы его оценили как следует, по заслугам, он, Рыкачев, должен был бы занять в армии гораздо более видное положение… А кем был тогда, когда Рыкачев командовал дивизией, этот нынешний командующий фронтом? Мальчишкой! Курсантом! Если бы Ватутин утверждал, что фланги ослаблять нельзя, то Рыкачев всеми способами отстаивал бы то, против чего сейчас так яростно возражает…

Этот затянувшийся бесплодный спор все больше и больше раздражал Ватутина. В конце концов хватит переливать из пустого в порожнее. Если Рыкачев считает, что должность командарма ему мала, пусть обращается в Ставку и требует повышения. А здесь надо не болтать, а работать.

Чтобы Рыкачев как-нибудь ненароком не угадал, о чем он думает, Ватутин отвел в сторону глаза и стал пристально и напряженно смотреть куда-то в угол. И тут-то Рыкачев угадал. Он вдруг заметил и этот странный, как будто невидящий взгляд, и прикушенную губу, и желваки, которые остро выдавались на скулах под туго натянутой кожей. Заметил и неожиданно для самого себя испугался.

Мысль о том, что Ватутин понял подоплеку их спора, была ему мучительно неприятна.

«Прекратить! Прекратить немедленно!» — твердил себе Рыкачев. А сам против воли тянул все ту же канитель, с каждой минутой теряя последний задор и не находя способа отступить с честью.

Помощь пришла неожиданно. Хлопнула дверь, и на пороге появился Бобырев, усталый, с бледным от ночной работы лицом и как будто испуганный. В руках он держал какой-то листок бумаги.