— Которые пропали, — вставила я.

Она издала смешок:

— Только копии. Я сохранила оригиналы. Многие годы я перепечатывала эти записи для него. Пропали только перепечатки. Я никогда не говорила ему, что храню все оригиналы. Вы понимаете, он заносил данные в старые кожаные тетради отца, те, которые он сам переплетал еще в Лондоне. Мне казалось кощунством выбросить их, но я знала, что Куртис ужасно рассердится, решив, что я сохранила их в память об отце. Поэтому я никогда не говорила ему.

Я ощутила легкий укол в основание шеи — выброс адреналина, обычно случающийся при испуге, когда понимаешь, что неожиданно выскочил навстречу саблезубому тигру.

Я сказала, что буду у нее дома через час.

Глава 28

БЕСЦЕННЫЕ ЗАПИСИ

Каппельман и мистер Контрерас установили зыбкое перемирие, распив бутылочку граппы. Когда я вышла, Рон поспешно вскочил, прервав длинный рассказ мистера Контрераса о том анекдотическом случае, когда тот подумал, увидев Рона впервые, что это один из моих бывших любовников.

В свою очередь я бойко поведала о том, что пришел сигнал о безотлагательной помощи от моей тети, что проживает в пригороде, и что я не могу проигнорировать его.

— Вашей тети, куколка? Я думал, что вы и она… — Но тут мистер Контрерас поймал мой жесткий взгляд. — О-о, ваша тетя! С ней что-то случилось?

— Больше того, она просто в панике из-за меня, — уверенно произнесла я. — Она единственная оставшаяся в живых родственница моей матери. Она старая, и я не могу оставить ее без внимания.

Конечно, было несправедливым смешивать отважную мисс Чигуэлл с Розой — сумасшедшей тетей моей матери, но пришлось воспользоваться тем, что под рукой.

Каппельман вежливо согласился со мной. Не знаю, поверил ли он мне. Он сделал долгий глоток, поморщившись, когда виноградная водка пролилась в его пищевод, и заявил, что проводит меня до автомобиля.

— Родственники — это пытка, не так ли? — ехидно добавил он.

Он терпеливо ждал, пока я осматривала машину, ища очевидные признаки того, что она заминирована, а затем закрыл за мной дверцу со старомодной учтивостью, не вязавшейся с его затрапезным нарядом.

Температура упала до десяти градусов. После унылого тумана, стоявшего последние несколько недель, пронизывающий ледяной ветер взбодрил меня. Снежные хлопья летели в ветровое стекло, но дороги были расчищены, и я быстро выехала с Эйзенхауэр на Йорк-роуд.

Мисс Чигуэлл ждала меня в дверях. Неприветливое, почти свирепое лицо не изменилось, несмотря на ужасные события последних дней. Она без улыбки поблагодарила меня за приезд, но я начала понимать ее и могла утверждать, что ее неучтивость не означала, что она настроена недружелюбно, как это могло показаться.

— У меня чай готов. Мой брат все твердит, что пристрастие к чаю — признак слабости, попытка прибегнуть к возбуждающим средствам, когда чувствуешь беспокойство, но я думаю, я доказала, что более вынослива, чем он. Хотите чашечку?

Еще одно чаепитие я уже не могла выдержать. Вежливо отклонив ее предложение, я проследовала за ней в гостиную, являвшую собой островок домашнего уюта, достойного пера Гарриет Бичер-Стоу. Огонь, ярко горевший за каминной решеткой, отражался цветными языками на серебряном чайном сервизе, расставленном на низеньком столике. Мисс Чигуэлл жестом пригласила меня сесть в одно из обитых ситцем кресел, стоявших у камина.

— В дни моей молодости молодые леди не имели собственной жизни вне семьи, — с ходу заявила она, наливая чай в полупрозрачную китайскую чашку. — Предполагалось, что мы должны выйти замуж. Мой отец был здешним врачом, тогда это был практически отдельный маленький городок, а вовсе не часть города. Я обычно помогала ему. К тому времени, когда мне исполнилось шестнадцать, я могла вправить вывих, лечить простой перелом и простудные заболевания. Но когда пришло время поступать в медицинский колледж, настала очередь Куртиса. После того как отец умер в 1939 году, Куртис пытался наследовать его практику. Он не слишком преуспел в этом, однако пациенты продолжали обращаться в другие места, и в конце концов он вынужден был получить место на этом заводе. — Она мрачно взглянула на меня. — Я понимаю, вы — энергичная молодая женщина, вы делаете все, что хотите, и ни перед кем не отчитываетесь. Хотела бы я обладать вашей твердостью характера в таком же возрасте.

— Да, — спокойно сказала я. — Но мне помогли. Моя мать доживала свои дни в чужой стране… она так и не выучила этот язык. Единственное, что она могла делать, — это петь. Она чуть не погибла, а потому поклялась, что я никогда не буду такой беспомощной и напуганной, как она. Поверьте мне: это меняет дело. Вы слишком многого требуете от себя, полагая, что вы могли во всем поступать по-своему.

Мисс Чигуэлл пила чай большими глотками, то сжимая в кулак, то разжимая левую руку. Наконец она почувствовала, что достаточно владеет собой, чтобы снова говорить.

— Что ж, как вы можете догадаться, я никогда не была замужем. Моя мать умерла, когда мне было семнадцать. Я вела хозяйство в доме своего отца, а потом у Куртиса. Я даже научилась печатать, так что могла помогать им в работе. — Она нерадостно улыбнулась. — Я не пыталась следить, что Куртис делает для компании, на которую он работал. Мой отец был выдающимся провинциальным врачом, мастером диагностики. Я полагаю, все, что делал Куртис, это измерял температуру, когда люди чувствовали недомогание, чтобы затем определить, имеют ли они законное оправдание для выхода на отдых раньше срока. В 1955 году, когда он начал вести подробные записи, я уже ничего не знала из того, что происходило в медицинском мире: перемены были слишком велики со времени моих школьных дней. Но я все еще умела печатать, поэтому печатала все, что бы он ни приносил домой.

Ее история повергла меня в дрожь. И я пробормотала несколько слов благодарности усопшей душе моей матери. Неистовая, энергичная, колючая… С ней трудно было ужиться, но мои самые ранние воспоминания о ней свидетельствовали о ее безграничной вере в меня, в то, что я сумею чего-то достичь в жизни. Мисс Чигуэлл, должно быть, заметила, что я впала в задумчивость.

— Не жалейте меня. В моей жизни было много прекрасных моментов. И я никогда не жалела себя… это куда большая слабость, чем чай, и это как раз то, что отличает Куртиса.

Некоторое время мы сидели молча. Она налила себе вторую чашку и медленно выпила ее маленькими глотками, слепо глядя в огонь. Закончив, она поставила чашку на столик с решительным стуком и отодвинула поднос на край:

— Хорошо, я не должна задерживать вас, развлекая своей болтовней. Вы проехали огромное расстояние, к тому же, смею утверждать, вы достаточно натерпелись, несмотря на то, что пытаетесь скрыть это.

Она поднялась с незначительным усилием. Я тут же встала вслед за ней, но с трудом, и пошла по устланной ковром лестнице на третий этаж.

Верхняя лестничная площадка была обставлена книжными полками. Очевидно, большую часть тех прекрасных моментов, о которых говорила мисс Чигуэлл, она извлекла из книг. Их были тысячи, и со всех была аккуратно стерта пыль. Они стояли на полках, расставленные заботливой рукой. Как она догадалась, что чего-то не хватает среди этой аккуратной шеренги, было для меня загадкой. Мне понадобилось бы, чтобы кто-то топором взломал мою входную дверь, и только тогда я поняла бы, что было вторжение в дом.

Мисс Чигуэлл кивком указала на открытую дверь справа от меня:

— Рабочий кабинет Куртиса. Я вошла к нему в прошлый понедельник вечером, потому что учуяла запах гари. Он пытался сжечь свои записи в мусорной корзине. Жуткая идея, ибо корзина была обшита кожей, которая начала гореть с ужасным запахом. Я поняла тогда: его беспокоило то, что было связано с этими записями. Но я подумала, что это неправильно — убегать от фактов с помощью уничтожения их.

Я испытала невольное сочувствие к Куртису Чигуэллу, живущему бок о бок с этим бастионом справедливости. Это раздражало бы меня куда больше, чем ее чай.