Ну как же писать после подобных историй о новых прозаиках, например, о «Серапионах». Правда, пишут люди очень хорошо, но никаких «великих писателей» среди них пока не имеется. А уж и Осинский и Гессен, сами написав за них многозначные векселя, готовятся к взысканию. Да что они! Передо мной лежит сейчас номер мадридского журнала «Cosmopolis», и там напечатано о новых «гениях», «Серапионах». Испанец об этом, оказывается, прочел во французской «Clarte», французу перевел некто из пражской «Воли России», а выразителю российской воли (как известно, находящей свое выявление только в Праге) рассказал, очевидно, кто-нибудь из приезжих. Молва растет. Значит, через месяц-другой начнут свергать, обижаться и обижать.
Самое обидное во всей этой нелепице следующее: «Серапионы» действительно заслуживают большого внимания. Но критики, написавшие толстый том по поводу тоненького «Альманаха», занятые изобретением разномастных Дульциней, проглядели, что в нем имеется примечательного. Они сразу ищут — «великого писателя земли русской», споря меж собой, кого возвести на место Пильняка: Никитина или Иванова, забывая, что по трем рассказам Достоевского не опознают. Другие радуются тому, что «Серапионы» описывают революционный быт, как будто этим не занимались усердно (и часто хорошо) другие, хотя бы тот же Пильняк. Третьи, читая Каверина и Лунца, умиляются «неореализму». В общем, все это относится к партийной принадлежности и к степени умственного развития критиков. По существу «Серапионы» знаменательны следующим: их труды, подчас неполноценные, — первое серьезное приобщение русской прозы к методу всего современного искусства. До последнего времени проза, не в пример поэзии, проявляла ревностный консерватизм. Изумительные достижения Белого, Сологуба, Ремизова относятся к эпохе символизма. Читатели изменились. А писатели в 1920 пользовались приемами 1910 г. Исключительно тематические задания, искусственно культивируемые в России, способствовали появлению писателей, незнакомых даже с завоеваниями предшествующих поколений (т. н. «пролетарские писатели», Яковлев и др.). Большому мастеру, Замятину, глубокая, органическая отчужденность от происшедшего в действительности сдвига помешала стать строителем новой прозы. Пришли молодые, слава тебе, без (точнее, почти без) «святых традиций» Дома литераторов и пр.
Тяжба между методами конструктивным и декоративным давняя. Победа того или иного определяется, конечно, не величиной писателей, а совокупностью данных эпохи. Не залезая в какие-нибудь ассирийские дебри, можно напомнить, что хаотическое изобилие вещей, полнокровие и довоенный зуд как нельзя более благоприятствовали абстрактности символизма, послевоенный развал на Западе родил «задушевные слова» экспрессионистов, а попытка оный развал преодолеть, желание не столь любоваться очаровательным разнообразием общества, сколь построить его по единому плану находится в тесной связи с новым т. н. конструктивным искусством. Его метод: ясность, разумность, экономия.
В поэзии метод блистательно осуществлен В. Маяковским, Б. Пастернаком, Н. Асеевым. Часто он выявляется в творчестве поэтов, внешне якобы стоящих в стороне от т. н. «нового искусства», но живых и поэтому не могущих отказаться от современных орудий поэтического производства, как, напр., Мандельштама и Цветаевой. Бесславная гибель «имажинизма» (говорю не об Есенине, а об его окрестностях) — гибель декоративного метода, который хотел было приподнять свою дряхлую голову в дни переходной суматохи.
«Серапионы» — первая группа, пытающаяся приложить этот метод к прозе. Знаю, академические обыватели усмехнутся — «в свой лагерь записывает». Какие же они «футуристы» — они пишут просто, всем понятно. Что ж, таких однажды, лет пятнадцать тому назад, Бурлюк так напугал, что они до сих пор все «новое» считают «непонятным футуризмом», хотя «футурист» Маяковский яснее и понятнее любого символиста. Нет, никого никуда я не записываю. «Серапионы» не «школа», да и вообще никаких школ теперь нет, а всякие «измы» играют роль фамилий, как, напр., Сапожников, прадедушка которого тачал сапоги и который ныне торгует дынями. Не в манифестах, а в работе «Серапионов» сказался конструктивный метод. Именно:
1. Точный план (сравнить хотя бы с «Голым годом» Пильняка: квадратный километр, на котором размещены столько-то тысяч изограмм, и бескрайная степь с тремя пасущимися коровами).
2. Ясность. — Ясно.
3. Сюжетность. Железный скелет небоскреба. Не «по поводу». Ни Штейнера, ни коломенской философии, ни прочих сносок на 100 страниц.
4. Ощущение материала. Проза — проза. Не аритмичность «Хождения по мукам», не гекзаметром написанные тома, а поиски своего прозаического ритма.
5. Комбинация различных материалов (неудачная, но правильная попытка — «Дэзи» Никитина).
6. Верная «настроенность» по отношению к современности, т. е. приятие Октября не как метафизики, а как перерождение тканей.
Все это, разумеется, в зачаточном состоянии. Засим, частности, т. е., что Слонимский или Никитин, Иванов или Зощенко показали это там-то и там-то. Лучше обождать. Тем паче, что некоторым «Серапионам» грозят опасности. Главная из них та, что вообще грозит всей живой, разумной России — обступившая острова городов деревня. Покончив счастливо с интеллигентской чесоткой, иные «Серапионы» далеко не благополучны по части «милого мужичка». Флиртуя с ним, они забывают, что ему ничего не стоит сглотнуть и сто «Серапионов» вместе с самим Гофманом. Стихия деревни враждебна организованной жизни. «Серапионы» часто, подходя к деревне, не строят ее, а завязают в ней, растворяются. Есенин — прекрасный поэт, но от бесформенности деревенского духа он, роняя превосходные строфы, не может создать цельной поэмы. От тяги к деревне у иных иногда зачатки национализма и неорусофильства, столь враждебных новой, действительно интернациональной по духу литературе. Ведь как легко дойти до «Вот у нас в Коломне…», и тогда останется одно утешение, что т. Воронский скажет: «Ведь теперь и мы оборонцы».
Вторая опасность — литература в ее прежнем ореольном виде. То, что Зощенко не знает, какой партии Гучков, — очень мило (за него вчуже приятно). Но вот если он вообще газет не читает, это много хуже. Современная газета прозаику — учитель, и не менее полезный, нежели Лесков. Я убежден, что новую прозу сделает тот, кто как следует «посягнет» на «великий, чистый русский язык», как новую жизнь делают ныне занимающиеся однородными «посяганиями».
Таковы, например, признаки, благоприятствующие и противные. Первые сильнее выражены, увесистей, — и поэтому «Серапионы» законные баловни новой России. Кроме того, повторяю, пишут они действительно хорошо. А затем, может быть, и они завтра возьмут и бросят писать или критикам назло выпишутся в грядущих Слезкиных. Не в этом дело; тогда придут другие: появление «Серапионовых» — симптом органического перерождения русской прозы. Процесса же остановить нельзя, как бы этого ни жаждали культурные консерваторы из московского «Лирического круга» или отнюдь не культурные «фашисты» из эмигрантского «Веретена».
Наша статья будет неполной, если не отметит влияния Замятина на современную художественную жизнь, его удельного веса. Он несомненно значителен. Достаточно сказать, что Замятин определил во многом характер и направление кружка серапионовых братьев. И хотя серапионы утверждают, что они собрались просто по принципу содружества, что у них и в помине нет единства художественных приемов и, кажется, также они «не имеют отношения к Замятину» — в этом все-таки позволительно усомниться. От Замятина у них словопоклонничество. Увлечение мастерством, формой; по Замятину вещи не пишутся, а делаются. От Замятина стилизация, эксперимент, доведенный до крайности, увлечение сказом, напруженность образов, полу-имажинизм их. От Замятина — подход к революции созерцательный, внешний. Не хочу этим сказать, что отношение их к революции такое же, хотя и здесь замятинский душок у некоторых чувствуется. И если среди серапионов есть течение, что художник, подобно Иегове библейскому, творит для себя, — а такие мнения среди серапионов совсем не случайны — это тоже от Замятина. Может быть тут, впрочем, не столько влияние, сколько совпадение, но совпадение поразительное.