Рыцарь почесал в бороде, задумался.

— А больше никто не просит твоей сестры?

— Моей сестры? А что?

— Эх ты, Мавро, Мавро! Надо подстегнуть твоего трусоватого шурина, раз он матери своей боится... Понятно тебе?

— Нет.

— Вот простофиля! Что бы ты, скажем, стал делать, если б твою невесту кто-нибудь захотел взять в жены? Не поторопился бы, не поспешил бы сам?

— Здесь сговоренную с Демирджаном девушку никто в жены не попросит. Да и сестра моя этого не допустит.

— Как сказать!.. Словом, сын мой Мавро, можешь считать дело решенным. Не пройдет двух недель, и ты записан в рыцари...

Мавро чуть не подпрыгнул от радости. Потом ударил себя по коленям.

— Ох, помилуй, мой рыцарь, неужто правда?

— Чего там охать да ахать. Найдем какого-нибудь недоноска, всучим ему денег, придет и попросит замуж твою сестру... Поглядим тогда, сумеет ли твой дурной шурин уговорить свою мать.

Мавро захлопал глазами, пытаясь взять в толк, о чем речь. Наконец понял и бросился целовать рыцарю руку. Тот отдернул руку, и Мавро в знак благодарности поднес к губам подол его платья.

— Дай бог тебе здоровья, мой рыцарь! — Он несколько раз подряд перекрестился.— Уверовал я, господи Иисусе, помилуй мя!

— Брось ты свои кресты крестить. Подай-ка лучше вина! — приказал Нотиус Гладиус стоявшему на коленях Мавро.

Тот вскочил, налил вина и остался стоять, сложив руки на животе. Теперь он глядел на рыцаря, как на родного отца: с почтением, благодарностью и любовью. Когда Мавро встретил его у ворот караван-сарая, у него просто дух захватило при виде рослого боевого коня, рыцарского шлема с белыми перьями, оружия. И если, прислуживая ему, Мавро поначалу держался немного заносчиво, то только из зависти. Теперь вид рыцаря радовал его душу. Даже явное уродство казалось ему привлекательным.

«Ах, если бы сестра моя отказала Демирджану и вышла за этого рыцаря!» — промелькнуло у него в голове. Но он тут же устыдился этой мысли, точно оскорбил храброго и красивого джигита Демирджана.

Нотиус Гладиус был доволен собой — ловко он уладил это дело. Пил вино, закусывал мясом и даже отпустил пояс на одну дырку. Поверх кольчуги на нем была шерстяная рубаха с вышитым на груди крестом Святого Иоанна. Кольчужные штаны туго обтягивали толстые ляжки, придавая рыцарю непоколебимую устойчивость. Крестообразные рукояти кинжала и меча были просто великолепны и, судя по отделке, стоили немалых денег. Шитый золотом плащ, сафьяновый кисет для огнива и окованная серебром фляга для вина свидетельствовали о том, что рыцарь любил шик. А кто знает, во что обошлась ему стальная каска с забралом, похожая на голову хищного зверя, Каска, будто зная себе цену, лежала, топорща перья, грудой алчной спеси на толстых досках стола.

Рыцарь запел песню на странном, незнакомом Мавро языке.

Юноша застыл с кувшином вина в протянутой руке, точно собирался взлететь.

Прислушался: «Уж не библия ли!»

— «Эй, эй, рыцарь, я видел за год смерть четырех императоров!»

— Он расхохотался, и хохот его эхом прокатился в горах: — Понял ты, сорванец, о чем эта песня?

— Нет, не понял. Она не по-гречески...

— Нет, конечно. На чистой латыни.

Нотиус перевел слова песни, сложенной сто лет назад каким-то бродячим рыцарем: «Я видел чудо, и потому никто меня больше не удивит. На моих глазах убили четырех императоров. Одного задушили во сне телохранители. Зарезали второго на площади. Третьего на рассвете бросили в пропасть. А четвертого убили после победной битвы...»

— Ты когда-нибудь видел императора?

— Нет, не видел. Сколько себя помню, здесь император не проезжал.

— А короля видел?

— У нас королей нет. Наш король зовется императором.

— Нету? Вот и врешь! — Он смерил парня взглядом и, оглянувшись на дверь, словно собирался доверить ему тайну, спросил:

— Хочешь увидеть?

— Кого, мой рыцарь?

— Короля! — Он чванливо откинулся.— Но только никому ни слова!.. Проснись, Мавро, перед тобой чистокровный король.

— Помилуй господи!

— Вот тебе и помилуй!.. Я незаконный сын рогоносца, неаполитанского короля.— Он протянул кулак.— В этих жилах течет королевская кровь, открой пошире глаза. Не будь она королевской, разве мог бы я сделать тебя рыцарем? Рыцарство жалуют только короли!

— Помилуй, почтенный господин мой!

— Тс-с-с! Кто хочет стать рыцарем, не говорит, пока его не спросят. Тс-с-с... Ну, смотри. Откроешься кому — прикончу.

Ведь если попаду в плен и узнают, кто я, выкуп заломят страшный.

Он проследил взглядом за мохноногим голубем, кувыркавшимся над пропастью.

— Что это? Что там сверкает?

Мавро привстал на цыпочки. Вдали что-то сверкало в лучах заходящего солнца.

— Вон там, что ли, господин мой?.. Это Монашья гора в Бурсе... На ее вершине снег никогда не тает, вот и сверкает, когда ударит солнце. Летом с этой горы, говорят, привозят снег во дворец императора.

— Сколько отсюда до Бурсы?

— Отец говорил — шестьдесят фарсахов. Но я не знаю, сколько это — фарсах...

— Шестьдесят фарсахов... Рукой подать. А вон те горы?

— Впереди Великая гора. За ней — Зеленая. А еще подальше, вон та, мы называем ее Ветряной. На ней яйла Эртогрул-бея. Доманыч называется. Вода там, как лед. В лесах — ели, можжевельник, сосны, вчетвером ствол не обхватишь.

— Доманыч — это на границе Гермияна?

— Точно...

— Значит, на юг от Эртогрула — Гермиян... На восток и на север — Караджахисар и Сельджуки... А на западе — Византия?

— По правде говоря, с трех сторон от него болота, господин мой... Только в сторону Бурсы да Изника земля твердая.

— Болото! Это хорошо. Господь свое дело знает.

— Знает, да буду жертвой его!.. Прежде, правда, никаких тут болот не было. Когда наш император был в силе... И когда султан в Конье был крепок, Порсук и Сакарья не текли вот так, куда вздумается...

А сейчас без призора взбесились реки, залили поля да пажити.

Отец говорил: «Трижды русло сменила Сакарья. Трижды оставляла крепости без воды, без защиты. Потому-то тюрки да монголы и пришли сюда... Болота поглотили дороги. Заперли путь караванам. Оттого и нищета. Хочешь спастись от бедности — молись, чтоб силен был наш император да султан в Конье...» Один конец этого болота упирается в озеро Симав, в истоки большой воды. Другой конец, господин вельможный, тянется вдоль Сакарьи до самого Черного моря. Прежде, говорят, реки не разливались так, потому что укротили их император с султаном, как коней норовистых.— Он вздохнул.— Послушать мудрых людей — в запустенье нынешнем виноваты монголы да френки. С запада на страну навалились френки, с востока напали монголы... Наш император да султан в Конье лишились налогов и податей. А разве без денег укротишь реки? Реки взбесились — не посеешь. Не посеешь — урожая не снимешь. Урожая не снимешь — крестьян не станет, крестьян не станет — хлеба не будет. А нет хлеба, считай, конец света настал. Говорят, в прежние времена караваны шли по нашей долине такие, что голова в Эскишехире разгружалась, а хвост в Биледжике еще только грузился...

Заметив, что рыцарь не слушает, Мавро понурился, умолк. Гость, казалось, забыв обо всем на свете, медленно тянул вино. Когда чаша опустела, громко рыгнул и спросил:

А ну-ка скажи, знаменосец Мавро, сколько воинов может выставить твои удельный бей, поганый Эртогрул, если прижать его как следует?

— Если прижать? Кто его знает! Если прижать, скверно будет, мой рыцарь.

— Голос у тебя задрожал, трусишка Мавро... Отчего же скверно?

— Скверно... Он ведь гази. А у них закон — придется туго одному гази, другие с конца света услышат, примчатся на помощь.

— Вон оно что! А разве в Гермияне не гази?

— Гази, конечно.

— Однако не в ладу с Эртогрулом. Скажи-ка, почему?

Не в ладу. Опиум растет на земле Гермияна... А дервиши-воины да абдалы пристрастились к опиуму. Эртогрул-бей в свой удел опиума не допускает. Вот из-за этого...