— Чушь. Хотя я не знаю. В конце концов, он твой кузен, должно же быть и в нем немного вашего фамильного тщеславия…

— Не знаю, старик, почему ты считаешь меня тщеславным. Я так о себе вовсе не думаю… Поверишь ли, в день я получаю в среднем двенадцать с половиной восторженных писем от поклонниц. Ну и что? Они для меня ничего не значат!

— Но ты был бы вне себя, если бы тебе одна из них отказала… Не шевели ушами, очень тебя прошу… Ну а насчет Люка ты, возможно, прав.

— Интересно, как далеко зашел их прошлогодний флирт? — полюбопытствовал Периш.

— Заткнись, пожалуйста, — я рисую твои губы…

Губы самого Кьюбитта были плотно сжаты. Некоторое время он остервенело терзал холст. Потом отступил на шаг, оглядел свое творение и заметил:

— Не думаю, что дело тут в Билле Помрое. Ведь Люк весь вечер кидался на Легга. Не понимаю, почему? Ведь он этого человека видит впервые в жизни.

— Мне показалось, что он просто пробует этого Легга на трухлявость. Пытается загнать в угол — не мытьем, так катаньем…

Кьюбитт, не отрывая взгляда от холста, добавил:

— И мне даже почудилось, что Люк одернул спой пиджак, словно в зале суда…

— Очень характерный жест, — согласился Периш.

Кьюбитт улыбнулся:

— Да, но Люк явно собирался сделать гадость этому Леггу.

— Люк не делает гадостей, — пробурчал Периш.

— Еще как делает, — холодно проронил Кьюбитт. — И это тоже очень характерно — для него…

— Но ведь он бывает и добр, и щедр, не так ли?

— Ну конечно, Себастьян, конечно. И я его очень люблю. Он меня интересует как человек.

— Да и он тебя любит! — воскликнул Периш. — Это же очевидно! Трудно не догадаться!

— Ты вложил в свои слова бездну смысла, — усмехнулся Кьюбитт. — Послушай, Себ, ты не мог бы посидеть неподвижно? Или тебя, пардон, блохи за задницу кусают? Чего ты все время вертишься? Отдохни тогда уж пару минут, если хочешь.

Периш охотно встал с валуна, потянулся и подошел к Кьюбитту посмотреть на полуфабрикат собственного портрета. Холст был немаленький. Фигура в красном свитере исполнена была чуть ли не в половину натурального размера. Небо на заднем плане вздымалось полупрозрачной голубой аркадой, а море выглядело весьма схематичным синим ковром. Солнце скульптурно высвечивало изгиб правой скулы.

— Чудесно, старик, чудесно, — похвалил Себастьян.

Кьюбитт, который терпеть не мог, когда его называли «старик», вполголоса ругнулся.

— Как мне назвать этот опус, если я решусь выставить его в нашей академии? — спросил Норман. — «Портрет актера»? А может быть, «Себастьян Периш, эсквайр»?

— Ну, лучше назвать моим именем, — скромно потупился Периш. — Не то чтобы я боялся, что далеко не каждый узнает меня на этом холсте, а просто…

— Ясно, я понял твою точку зрения. Думаю, что твой импресарио одобрит такой подход… Итак, что мы там говорили о Люке? Что он бывает добр и щедр? И безумно меня любит?

— Послушай, я не уверен, что мне надо тебе все объяснять в деталях…

— Нет, но ты ведь что-то хотел мне рассказать на эту тему или мне почудилось?

— Ну, возможно, ты будешь удивлен, если узнаешь… Я, во всяком случае, был удивлен. А ведь я, можно сказать, его ближайший родственник.

У Кьюбитта в голове вдруг словно что-то щелкнуло.

— Погоди, — пробормотал он, — ты, часом, не имеешь ли в виду его завещание?

— Как ты догадался?

— Ну, мой милый Себ…

— Ну ладно, ладно, все понятно… Одним словом, недавно Люк сообщил мне, что по завещанию он разделил свои деньги между нами двоими.

— Вот это да!

— Я застал его за написанием какой-то очень внушительной бумаженции, и он сказал: «Знаешь, возможно, придет день, когда ты сам это прочтешь, но я могу сказать тебе и сейчас». И сказал.

— Чрезвычайно мило с его стороны, — проворчал Кьюбитт. — Черт побери! Лучше бы ты мне не рассказывал!..

— Да почему же?

— Не знаю, но… Во всяком случае, надеюсь, что он переживет нас обоих.

— Между прочим, он намного старше меня, — жизнерадостно заметил актер. — То есть я не хочу сказать, что он меня не переживет, я только хочу уточнить относительно собственных перспектив… — Периш стал методично выбивать свою трубку о камень. Лицо его залила краска. — Вообще-то это ужасно. — Периш наконец подал голос.

— Что именно?

— У меня сейчас туго с деньгами, — признался Себастьян, — и я прикидывал, не мог бы Люк…

— То есть ты собирался попросить у него помощи?

Периш промолчал.

— Ага, ясно, — протянул Кьюбитт. — Теперь, в свете этой новости, ты уже стесняешься попросить его? Бедный Себ! А куда, скажи на милость, ты девал свои деньги? У тебя же их вагон и маленькая тележка! Ты всегда на сцене, получаешь гонорары… У тебя должны быть безумные доходы!

— Это и так и не так. Если бы ты, старик, знал всю эту актерскую кухню… У меня просто невероятные расходы, чистое безумие!

— Но почему?

— Да потому, что мне надо поддерживать свой уровень! Надо выглядеть процветающим, это раз. Потом, я плачу своему агенту совершенно бешеные деньги. Клубы мне обходятся так дорого, словно я сижу там на бриллиантах и поедаю из золотых тарелок ювелирные изделия! А тут еще я, как последний кретин, вложился в один спектакль, который в мае принес убытков на несколько тысяч фунтов…

— А ради чего ты вложил туда деньги?

— Продюсеры были мои друзья. Все выглядело очень прилично.

— А ты раздаешь деньги, Себ? Ну, я в буквальном смысле. Всяким пьющим и несчастным актерам?

— Ох, бывает. Такой уж это чертов бизнес, что приходится…

— Не чертее, чем живопись, — мрачно заметил Кьюбитт.

— Тебе хорошо, тебе не нужно гнаться за престижем. Люди и так понимают, что художники живут по-особенному, — возразил Периш.

— Было время, когда художники все пьянствовали и вели богемную жизнь. Но теперь лично я живу очень скромно.

— Но ведь твои картины продаются?

— В среднем у меня расходится шесть картин в год. По цене от двадцати до двухсот фунтов. Короче, за год набегает с полтысячи. А ты, небось, столько за месяц зарабатываешь, верно?

— Да, но…

— Нет-нет, я не жалуюсь. Я бы мог получать и больше, если бы брал учеников или имел склонность к коммерческому искусству. Мне всегда хватало денег, до тех пор как…

— Как что? — заинтересовался Периш.

— Да нет, ерунда. Давай-ка лучше продолжим. К одиннадцати часам солнце будет уже чересчур высоко — надо успеть.

Периш прошел к своему валуну и принял позу, выражающую надменность и величие.

— Ну как? — спросил он.

— Нормально. Тебе надо добавить только пару лохматых эполет и можно называть картину «Наполеон на острове Эльба».

— Мне, кстати, всегда хотелось сыграть Наполеона.

— Да уж, много ты понимаешь в Наполеоне!

Периш мирно улыбнулся:

— Ну, во всяком случае, не меньше, чем в одноименном коньяке. А знаешь, Люк на него здорово похож.

— Они просто близнецы, — кивнул Кьюбитт.

Некоторое время Кьюбитт писал молча. Но Периш неожиданно рассмеялся.

— Что такое? — спросил художник.

— Сюда идет твоя подруга!

— О чем ты, черт возьми? — раздраженно бросил Кьюбитт, оглянулся и сник: — А, да, ты прав…

— А она тоже станет меня рисовать?

— Нет уж, дудки.

— Неласков ты со своей маленькой Виолеттой.

— Нечего ее так называть.

— Почему?

— Да потому, что она уже давно не молода и, может быть, приставуча, но… Она очень беззащитна, и в каком-то смысле она все-таки леди!

— Ты сноб!

— Не будь таким кретином, Себ… Ах, черт, кажется, у нее при себе все ее причиндалы… Похоже, она все-таки собирается рисовать. Ну ничего, я почти закончил на сегодня.

— Она тебе машет.

Кьюбитт стал лихорадочно мазюкать по холсту.

— Все, на сегодня достаточно, — сказал он, собирая краски и подрамник. А потом, вглядываясь в море, добавил:

— Нет, зря ты мне рассказал насчет Люка, зря…