— Ты можешь называть это как угодно, — сказала она. — Мне ничуть не стыдно, ибо я не могла справиться с собой.

— И Бернар в конце концов догадался.

— Возможно. Я продолжала встречаться с ним, но в моей жизни были и другие парни. И постепенно нашей близости, длившейся к тому времени полгода, пришел конец. Нас разлучили приятели и подружки, кочевавшие из одной компании в другую, которые то и дело сколачивались и снова разваливались, а мы с Бернаром виделись все реже и реже. Я не испытывала к нему былой привязанности. И все же у нас все было прекрасно, когда мы встречались. Но мне было хорошо и с другими парнями. В августе прошлого года он уехал в Исландию, где проходили съемки фильма, в котором ему наконец дали какую-то достаточно заметную роль. По возвращении он приехал в Сент-Трофим. Я встретилась с ним раза два или три. Затем он улетел в Париж.

— Он нашел, что ты изменилась?

— Вот его слова: «Когда я был в Исландии, то часто вспоминал о тебе. Теперь же мне кажется, что ты осталась в Париже. И я уезжаю туда, где ты пребываешь душой». С тех пор я больше не видела его. И думаю, что теперь это уже и не так важно.

— И ты снова думаешь о нем?

— Нет, это не так.

Она легла рядом с Полем:

— Ты можешь немного подвинуться? Положи руку мне под голову.

Ей пришлось вытянуть правую ногу вперед, чтобы не упасть с узкого дивана. Она едва не придавила Поля своим телом, а губы ее почти касались его уха. Потому-то она и понизила голос.

— В этом году он не выезжал на побережье. А я не могла не приехать. Мне показалось, что моя жизнь ничуть не изменилась. А потом произошел тот досадный эпизод, в сущности, довольно мерзкий… И я вспомнила Бернара. Однако вовсе не потому, что сожалела о чем-то. Мне было грустно потому, что я никогда уже не буду такой, какой меня знал Бернар. Ты понимаешь?

— Мне кажется, что понимаю.

Лежа на спине, он рассматривал тонкую трещинку на потолке, которую раньше никогда не замечал. Боясь ненароком коснуться губ Изабель, он рассуждал, глядя в потолок.

— Никто не может с полной уверенностью утверждать, — произнес он, — что понимает женщин. Они занимали много места в моей жизни, но я не могу сказать, что хорошо знаю их. Прекрасно, что ты размышляешь над тем, что произошло. Это поможет избежать ошибок в будущем. Но плохо то, что ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Твой возраст имеет замечательное преимущество перед старостью: что бы ты ни натворила, ты не совершишь ничего такого, чего нельзя было бы исправить!

— А Бернар?

— Думай о нем как можно меньше и только в том случае, если вдруг захочешь сравнить его с тем, кто еще встретится на твоем жизненном пути. Скажу тебе положа руку на сердце: с Бернаром все кончено. У вас ничего уже не получится, если завтра вы вдруг захотите начать все с нуля. По той простой причине, что время вашей любви ушло безвозвратно. И между вами не останется больше ничего, кроме взаимных упреков. Поверь мне: я тысячу раз убеждался в этом на собственном опыте. Как это ни банально звучит, но любовь невозможно вернуть. Тебе могут показаться странными мои слова: неверность убивает любовь. С любимыми не расстаются. Любая разлука приводит к потере, так же как и измена.

— Ты действительно так думаешь?

— Да. Ты находишь, что это не вписывается в рамки твоих представлений обо мне? Можешь мне верить на слово — за свою долгую жизнь я совершил немало ошибок. И теперь уж точно знаю, что нельзя одним выстрелом убить двух зайцев. Возможно, будущее рисовалось тебе чередой приятных увлечений, не связанных между собой и ни к чему не обязывавших? Однако не все зависит от тебя самой, в чем ты уже успела убедиться. Ты выстояла потому, что слишком молодая, и все же ты ощущаешь в душе какой-то надлом.

— И как же мне жить дальше?

— Ты должна сделать свой выбор. Я ничем не могу тебе помочь. Мне можно довольствоваться лишь ролью утешителя, когда тебе захочется поплакаться в чью-то жилетку.

— А ты хочешь меня утешить?

Он крепко обнял ее:

— Ради бога! Сколько угодно, хотя бы до утра. Представь себе, что я влюблен в тебя.

— И ты будешь хранить мне верность?

Он рассмеялся:

— Конечно. Но я не вижу в этом большой надобности.

«У нее по-детски нежные и пухлые губы», — подумал Поль, заметив, что она уже сладко дремлет на его плече.

«Досадно, что состояние эйфории, в которой пребывает человек в момент истины, длится совсем недолго. Банальная мысль о тщетности бытия сразу приходит в голову, стоит только задуматься о том, какая тягостная пустота заполняет нашу повседневную жизнь. И сколько я ни взывал к Небесам, никто не пришел мне на помощь в ту минуту, когда Софи предложила надеть войлочные тапочки, чтобы пройти в столовую. И если она пребывала в дурном расположении духа, то мне не оставалось ничего другого, как только мысленно посетовать на неблагоприятное расположение планет в тот злополучный день. Мне приходилось отнюдь не легко, когда я, на свою беду, приносил в дом на ботинках немного уличной грязи, прилипавшей к подошвам во время дождя. В мои-то годы давно пора перестать удивляться чему бы то ни стало. И все же мне было тошно смотреть, как Софи с ангельским выражением лица, словно ей никогда в жизни не доводилось кого-либо отчитывать, делала трагедию из грязи на паркете. Мне стало совсем невмоготу, когда она попросила: „Дорогой, я была бы тебе очень признательна, если ты надел бы на ноги тапочки, прежде чем пройти в столовую“. Слова, произнесенные вкрадчивым голосом, тут же выводят меня из душевного равновесия. Я могу сносить все что угодно, до тех пор, пока со мной не заговорят в подобном тоне. Лучше бы она попросту отчитала, но только не прибегала бы к приторной слащавости в голосе, будто имела дело со слабоумным, в которого я непременно превращусь, если она не замолкнет. Впрочем, Софи всегда говорила со мной словно врач-психиатр, обращавшийся к опасному для общества душевнобольному: „Ах! На улице к вам подбежал розовый пес, говоривший по-немецки? А вы уверены, что он не был полиглотом?“ Врач давал понять пациенту, что все меры предосторожности уже приняты и что его ждет холодный душ, палата с обитыми мягким материалом стенами и, конечно, смирительная рубашка.

Возможно, я немного сгустил краски. И все же нет ничего предосудительного в небольшом преувеличении, которое позволяешь себе после того, как тебе отравили существование. Я был почти доволен жизнью, пока сидел у собора Парижской Богоматери. И даже восторженные вопли Катерины и Жизели не раздражали меня. Можно было подумать, что с высоты собора им открылось будущее, и это обстоятельство еще сильнее скрепило их дружбу, Катерина вдруг решила дать мне некоторые наставления. Воспользовавшись тем, что малышка немного отстала от нас, чтобы получше рассмотреть попугая, Катерина, взяв меня за локоть, произнесла:

— Стоит только приглядеться, как тут же начинаешь понимать, что к чему. Как ты мог отказаться от радости общения с таким прелестным ребенком?

— Да, — ответил я, — признаюсь, что был не прав, и постараюсь исправить ошибку. Однако у нас с тобой разные представления о семейной жизни.

И я тут же поспешил остановить такси, ибо почувствовал, что весь радостный подъем, который я испытывал каких-то пять минут назад, вот-вот угаснет. Мне уже больше не хотелось заглянуть в душу Катерины. Напротив, посчитав себя жертвой обстоятельств, я никак не мог отделаться от мысли, что мне так и не довелось насладиться телом своей подруги. И когда перед нами остановилось такси, я чуть было не назвал адрес Софи. На худой конец я мог бы втолкнуть малышку в каморку консьержки, чтобы освободиться одновременно и от дочери, и от клетки с попугаем. По дороге к скверу Монтолон у меня было время проверить, разделяла Катерина мое желание или нет. Какими бы короткими ни были наши душевные порывы в решающие моменты, они никогда не проходят даром. И тогда я сказал себе, что если я упущу этот случай, то пройдут месяцы или даже годы, прежде чем мой внутренний голос вновь заявит о себе. И я назвал сквер Монтолон. Не выходя из такси, остановившегося у ее подъезда, Катерина изогнулась, словно гимнастка, чтобы сквозь опущенное ветровое стекло посмотреть, что происходит в ее квартире на седьмом этаже. И как мне показалось, она что-то там увидела.