– За едой…

– Иди куда хочешь. Оставь нас, убирайся к черту!

Позднее, когда пришел угрюмый Фрейтас, все четверо обняли его и заставили протанцевать по кругу, напевая, а он пытался вырваться из объятий приятелей, впавших в состояние безудержной и дурашливой веселости.

– Да вы что! Дураки! Что случилось?… Отпустите меня! В чем дело?

Месяцы тянулись еле-еле. Неторопливые. Жаркие. Тоска! Пенсию заработать не так-то просто!

Иногда вечером, измотанные тоской по родине, они развлекались игрой в «семь с половиной», делая ставку по анголару, чтобы как-то скоротать время, а проспекты, развешанные по стенам, сулили им прохладу и дни, полные новых впечатлений. Теперь пиво они пили лишь тогда, когда у кого-нибудь из них был день рождения. Они вели вялые разговоры, и Баррос, одержимый, как в первый день, когда он принес проспекты, под конец вмешивался в них, вселяя бодрость своей уверенностью. Баррос знал, что он-то отправится в путешествие, и никогда не показывал признаков утомления. Его счет в банке постоянно рос, каждый месяц по семьсот анголаров, еще нужно было набрать двадцать тысяч (конечно, если не подкосит лихорадка…). Силверио ходил в кино регулярного курить стал меньше. Трубка была для него теперь почти что украшением.

Время от времени кто-то из них терял спокойствие, возвращался позже, едва здоровался и бросался на кровать, накрывшись с головой и всю ночь ворочаясь. Это был верный признак того, что он напился пива и был недолго у белой женщины, а может, ходил к кому-нибудь поговорить о поездке в Швейцарию. Самым плохим было то, что на это уходили деньги. В отделе, где они работали, их стали звать «швейцарцы», но на эти шутки они не обращали внимания. Баррос был умереннее других. Он выходил один, шел к Прайя до Биспо, и ему была хорошо известна дорога к хижине Жозефы, рослой негритянки, которая каждый вечер была пьяна и мирно занималась любовью.

Как-то ночью, было около трех часов, Перейра вернулся невообразимо пьяным и, разъяренный, принялся кричать, расхаживая вокруг койки Барроса, чтобы он убирался ко всем чертям со своей Швейцарией («Знать ничего не хочу о Швейцарии или как ее там, ничего больше не хочу, я не желаю быть монахом: я выпил пива, десять кружек, ну и что! А тебе какое дело? Ты мне отец? Барахло! Только этого не хватало сейчас; пошел ты со своей Швейцарией!»). Кто-то запустил в него башмаком, чтобы он дал им поспать, и Перейра наконец улегся в прихожей, обливаясь слезами. Сначала были слышны всхлипывания, а затем в раскаянии он заплакал, как ребенок, навзрыд («Прости, Баррос, я пьян, выпил красного вина, честное слово, но это не вино на меня так подействовало, это проклятая маслина, что я съел, она вывернула меня наизнанку…»).

Подобные истории следовали одна за другой, и тем лучше, поскольку в противном случае ожидание отпуска в Европе обернулось бы кошмаром, чему и Баррос не смог бы воспротивиться.

Дни – это не просто дни, тысяча чертей, и в определенные дни человеку, живущему в Африке без семьи, хочется потешить себя каплей алкоголя, веселым разговором с новыми лицами, женщиной, ужином из жаркого на вертеле, чем-нибудь необычным, чтобы человек не чувствовал себя мертвецом и не желал смерти. Алкоголь дает ощущение временной смерти, притупляет шипы жизненных уколов, веселит нас, если только вино не пьет кто-то чересчур грустный, как Соуза: тот переставал думать о своих печалях, лишь когда бывал здорово пьян. Но у этого и кличка была Певец.

Случайно Соуза оказался тем, кто принес эту новость в «республику». Некий негр-переписчик из газеты «Политика и Сивил» пригласил его на вечеринку, и он туда собирался. Нет, нет, он чувствовал, что не в состоянии выдержать праздничный вечер в этом же самом доме. В рождественский вечер вспоминается родной край и семья, но о матери думаешь больше, чем о братьях. Кто захочет, тем он устраивает приглашения, это дешево – за тридцать анголаров ужин и танцы до утра.

Перейра и Силверио согласились тут же, тридцать анголаров ни к чему не обязывали, они это и сказали, глядя на Барроса (дочего же нудный тип, хуже монаха, бесит только то, что он держится).

Как они и ожидали, празднество его не заинтересовало.

Он смотрел, как они собирались, надевали элегантные костюмы и рубашки, а Подхалим торопливо начищал им башмаки. Силверио даже купил новый галстук-бабочку синего цвета в крапинку и не уставал любоваться им. С ними ничего нельзя было поделать. Фрейтас улегся на кровать, отвернувшись от всех, а Баррос уселся у «окна грез», как Соуза, который в этот вечер словно помолодел на десять лет.

Вечеринка проходила в Ингомботасе, там были и мулатки. Танцы под проигрыватель, пластинки с медленной музыкой, слушая которую словно погружаешься в сладостную истому, ледяное белое вино, а что дальше – кто его знает. Никогда не знаешь, чем окончится вечеринка с мулатками.

– У вас добром не кончится с этими метисами.

– А ты кончишься в Швейцарии, в какой-нибудь больнице, – ответил возбужденный Перейра, выходя первым и напевая что-то.

Снизу, с улицы, Баррос слышал их удалявшиеся голоса, потом он повернулся к окну и стал смотреть на залив, положив подбородок на руки. На какие-то мгновения луна словно замирала, на мысе виднелись черные листья пальм, в ночи не чувствовалось ни единого дуновения, и небо, усыпанное звездами, источало бархатистый свет. И тишина…

– Во сколько ты уходишь к Альбине? – бросил он в глубь комнаты.

Фрейтас ему не ответил. Тогда он поднялся и подошел к приятелю.

– Спишь?

– Нет.

– Во сколько ты пойдешь к Альбине?

– Сегодня я не иду…

– Поссорились?

– К сожалению, нет.

По тому, как резко Фрейтас качнул головой, он понял, что товарищ нуждается в его обществе.

– Давай-ка сыграем в «семь с половиной». У нас будет свой праздник: выпьем по стаканчику и сыграем несколько партий по десять анголаров, чтобы скоротать время.

Керосиновая лампа на большом столе мигала тусклым желтым светом.

– Плохо себя чувствуешь?

– Нет.

– Думаешь о семье, я знаю. Это проклятая ночь. Не в состоянии сладить с собой, человек сильнее тоскует в одиночестве. Да он и на самом деле один. Если бы мы хоть могли угадать, что там дома…

– У меня нет семьи, о которой я бы беспокоился. Мой отец знать обо мне ничего не хочет.

– Именно это я и думаю. Иди-ка сюда, сыграем… Фрейтас наконец уселся на кровати, потом встал. Был он

какой-то вялый. «Наверное, его слегка лихорадит», – подумал Баррос.

– Ну давай!

И он тут же уселся за стол, прибавив пламя в лампе.

– По пять эскудо за партию?

– Ты с ума сошел. Так мы совсем разоримся. Сыграем лишь для забавы.

И Баррос пошел за бутылкой вина и двумя стаканчиками. Сначала он наполнил стакан приятеля, затем свой и стал рассматривать вино на свет. Фрейтас тасовал карты.

– Посмотрим, кто сорвет банк. У Барроса был король.

– Одну закрытую карту, – попросил Фрейтас, показывая уже сданную ему. – Другую… Еще одну… Держи, у меня перебор, мой банк лопнул.

Банкомет перевернул свою карту и стал тасовать колоду.

– Хорошо, если бы и мы могли лопнуть с такой же легкостью, – со злостью бросил Фрейтас.

– Успокойся. Мы уже знаем, что значит прожить здесь тридцать лет до пенсии…

– Дного Као [5] не следовало бы рождаться, – говорил Фрейтас тем же тоном, набирая карты, пока у него снова не случился перебор. – Не хочешь по пять эскудо? Можешь выиграть еще, чтобы поехать в Швейцарию.

Баррос как-то странно на него посмотрел.

– Значит, тебя не только это интересует?

– Скажи, чего тебе надо? Или хочешь подраться со мной? Потерпи, сдачи я тебе не дам. Не сегодня, когда я тебе составляю компанию.

– Мне не надо ничьих услуг. Ты знаешь, что я не люблю одолжений.

Одним глотком он допил свой стакан, еще раз его наполнил и снова выпил с тем же раздражением. Затем поднялся, опрокинув стул.