Глава 7, в которой мистеру Буту довелось испытать не одно приключение

Более двух часов продолжал свои розыски Бут, пока, наконец, не увидел юную особу в видавшем виды шелковом платье: выйдя из лавки на Монмут-стрит,[370] она села в наемную карету. Несмотря на ее наряд, Бут сразу же узнал в этой особе маленькую Бетти.

Он тотчас закричал: «Держите вора! Остановите карету!», и в результате мисс Бетти была тут же задержана в своей колымаге и, мгновение спустя, оказалась в руках Бута и его мирмидонян.[371]

Как только девочка увидела перед собой хозяина, сознание вины сокрушило ее и, будучи еще слишком неопытной преступницей, она сразу же во всем призналась.

После этого ее препроводили к мировому судье, где при обыске у нее обнаружили четыре шиллинга и шесть пенсов наличными, а также шелковое платье, которое, конечно, вполне сгодилось бы для лоскутного ряда[372] и едва ли стоило даже фартинг, хотя честный лавочник с Монмут-стрит сбыл его простодушной девчонке за крону.

Во время допроса, учиненного ей судьей, девочка отвечала так:

– Конечно, сударь, я, если вашей милости угодно знать, очень даже жалею о том, что сделала; и это уж точно, если вы, ваша честь, хотите знать, что не иначе, милорд, как сам дьявол меня на это толкнул, потому что, если уж вы, ваше величество, хотите знать, то я за всю свою жизнь до сегодняшнего дня, это уж точно, так же мало об этом думала, как о своем смертном часе, но, конечно, сударь, если вашей милости угодно знать…

Она долго еще говорила в том же духе, пока судья не прервал ее и не потребовал, чтобы она перечислила все украденное добро и сказала, куда она его дела.

– Да я, если уж вашему величеству угодно знать, – отвечала она, – только всего и взяла-то, что две ночные рубахи хозяйки, которые отдала в заклад за пять шиллингов, а их я уплатила за это платье, которое сейчас на мне, а что касается денег, которые были у меня в кармане, то тут все до последнего фартинга – мое. Я, конечно, собиралась возвратить эти две рубахи хозяйке как только сумею раздобыть денег, чтобы выкупить их.

Девочка рассказала им, где живет тот самый процентщик, и судья послал к нему с требованием явиться с этими рубахами; что тот, не прекословя, сразу же исполнил, ибо прекрасно понимал – в случае отказа последовало бы предписание произвести в его доме обыск.

Достаточно было взглянуть на эти рубахи, за которые честный процентщик ссудил девочку пятью шиллингами, как тотчас стало ясно, что настоящая им цена – более тридцати, а новые они стоили, конечно, еще намного больше, – следственно, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что ни по своей цене, ни по размеру они никак не могли принадлежать этой девочке. Бут не мог сдержать своего возмущения действиями процентщика:

– Надеюсь, сударь, – сказал он, обратясь к судье, – для подобных мошенников тоже существуют какие-то меры наказания: он же, вне сомнения, знал, что вещи эти – краденые.[373] Лавчонки этих плутов поистине можно назвать источниками воровства, – ведь занимаясь скупкой всякого добра, эти обманщики тем самым нередко толкают людей на воровство и поэтому заслуживают точно такого же, если даже не более сурового, наказания, как сами воры.

Процентщик клялся, что он ни в чем не повинен и что он этих рубах в заклад не принимал. И надобно заметить, так оно и было, поскольку по всегдашнему своему обыкновению шмыгнул в этот момент во внутреннее помещение, как всегда предпочитал поступать в таких случаях, предоставив совершить эту сделку своему помощнику – несмышленому мальчику; с помощью такой уловки он много лет безнаказанно занимался скупкой краденых вещей и дважды был оправдан в Олд Бейли, хотя это жульничество было всем очевидно.

Судья уже собирался было произнести свой приговор, но тут девочка упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, стала умолять о прощении.

– Бетти, – воскликнул Бут, – ей же Богу, ты не заслуживаешь прощения: ведь ты прекрасно знаешь, по какой причине ты даже и мысли не должна была допустить о том, чтобы обворовать свою госпожу, да еще в такое время. А еще больше усугубляет твою вину то, что ты обворовала самую лучшую и добрую госпожу на свете. Более того, ты не только повинна в преступлении, но вдобавок еще и в преступном злоупотреблении доверием, потому что, как тебе прекрасно известно, все имущество твоей госпожи было доверено тебе.

Случилось так, что на сей раз, по чрезвычайно редкостному стечению обстоятельств, судья, рассматривавший это дело, действительно разбирался в законах, а посему, обратясь к Буту, он сказал:

– Так вы утверждаете, сударь, что рубахи были доверены этой девочке?

– Да, сударь, – подтвердил Бут, – ей было доверено все.

– А готовы ли вы подтвердить под присягой, что украденные вещи стоят сорок шиллингов? – спросил судья.

– Конечно, нет, сударь, – ответил Бут, – я даже не берусь утверждать, что обе они стоят тридцать.

– Что ж, в таком случае девочку нельзя обвинить в преступлении.

– То есть, как это, сударь, разве она не злоупотребила доверием и разве злоупотребление доверием не есть преступление – и к тому же самое тяжкое?

– Нет, сударь, – ответил судья, – согласно нашим законам злоупотребление доверием не является преступлением, кроме тех случаев, когда в этом повинен слуга, но тогда, согласно постановлению парламента, украденные вещи должны стоить не менее сорока шиллингов.[374]

– Тогда выходит, что слуга, – воскликнул Бут, – может, когда ему только заблагорассудится, ограбить своего хозяина на тридцать девять шиллингов и его нельзя за это наказать?

– Если эти вещи находились под его присмотром – нельзя, – сказал судья.

– Прошу прощения, сударь, – заметил Бут, – я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но только согласитесь, что это довольно-таки странный закон.

– И я, возможно, того же мнения, заметил судья, – но только в мои обязанности не входит устанавливать или исправлять законы. Мое дело лишь исполнить их. Так вот, если дело обстоит так, как вы только что сказали, я обязан отпустить девочку.

– Надеюсь, вы накажете процентщика, – воскликнул Бут.

– Позвольте, – возразил судья, – если я освобождаю девочку, то точно так же должен освободить и процентщика: ведь если вещи не украдены, значит и он не может быть виновен в приобретении заведомо украденного. Да и кроме того, что касается его преступления, то, признаться, я уже устал вчинять иск по такого рода делам: судье приходится преодолевать столько препятствий, что почти невозможно наказать хоть кого-нибудь из виновных. И уж если хотите знать мое откровенное мнение, то существующие у нас на сей счет законы и принятое судопроизводство таковы, что, пожалуй, можно прийти к выводу, будто они предназначены не столько для наказания мошенников, сколько для их защиты.

На том, собственно, судебное расследование и завершилось; вор и скупщик краденого отправились по своим делам, а Бут поспешил к жене.

По дороге домой ему встретилась дама в портшезе; увидя его, она велела носильщикам немедленно остановиться и, выйдя из портшеза, устремилась прямо к нему со словами:

– Так-то вы, мистер Бут, держите данное мне слово!

Дама эта оказалась не кем иным, как мисс Мэтьюз, а под данным ей словом она подразумевала полученное ею на маскараде обещание навестить ее через день или два; собирался ли Бут и в самом деле выполнить это обещание, сказать не берусь, однако многочисленные беды, выпавшие вслед за тем на его долю, настолько вывели его из равновесия, что он совершенно о нем забыл.

Бут, впрочем, был слишком разумен и слишком благовоспитан, чтобы, оправдываясь перед дамой, сослаться на свою забывчивость, однако никакого другого объяснения он тоже не мог придумать. Пока он пребывал в нерешительности и стоял перед нею с не слишком глубокомысленным видом, мисс Мэтьюз сказала: