— Хорошо, — прихлопнул по колену ладонью Дионисий. — С чего начнём? Введём в Сиракузах афинскую демократию?

   — О нет! — поднял руки Платон. — Роль демократии окончательно сыграна. Расцвет её в Афинах был непродолжителен и обманчив. Толпа, как правило, избирает своими правителями не лучших, а людей пронырливых, умеющих ей потакать. В конце концов они приводят государство к гибели. Есть у демократии и много других пороков. Я называю один из них разобщённостью желаний, когда людьми правит жадность, зависть, неприкрытый эгоизм, страсть к извращённым наслаждениям. Этот путь заканчивается пропастью или рабством. И вот вывод: надо начать с воспитания мудрых правителей и привития народу общих убеждений. Общие убеждения возможны там, где они основываются не на мифах или фантазиях, а на знании высшего блага. Это знание даёт только подлинная философия, а не измышления твоих придворных болтунов, каким, к примеру, является Аристипп. Я всегда говорил и не устану повторять: страдания людей не прекратятся до тех пор, пока правители не станут философами или философы — правителями.

   — А нельзя ли управлять нам вместе, правителю и философу? Я — власть, ты — ум. Соединим это и получим умную власть. Так, думаю, мы быстрее достигнем цели, поскольку сегодня — я ещё не философ, а ты не владеешь искусством управлять.

Из этих слов Дионисия Платон понял, что тот всё уже обдумал заранее. Решение объединить власть и ум, правителя и философа показалось Платону вполне приемлемым.

   — Да, мы можем управлять вместе, — ответил он и посмотрел Дионисию в глаза. Всё же не верилось, что тиран, сидящий на троне уже более десяти лет, готов уступить долю своей власти, пусть даже в обмен на ум. — В таком случае, — добавил он, — обсудим детали, и я приступлю к составлению законов, основываясь на которых мы преобразуем ныне существующие сословия.

   — Какого рода будут эти преобразования?

Беседы на данную тему заняли у них более двух месяцев. И когда Дионисий всё усвоил — так заключил Платон, — было решено, что тиран выступит с публичной речью перед гражданами Сиракуз и попытается объяснить, почему он приступает отныне к необычным реформам и какова их суть. Впереди были трудные и, быть может, небезопасные дела. Предстояло распустить армию наёмников и создать войско из собственных граждан, обучив сиракузских юношей не только искусству ведения боя, но и пониманию своего долга перед родиной, благо которой — высший закон. Эти юноши, как, впрочем, и их пожилые наставники, должны будут отказаться от всякой собственности, от привычной жизни, от семьи и всецело посвятить себя служению государству — его защите, изгнанию варваров, приобретению новых земель и гаваней, установлению прочного порядка. Судьбы юношей-воинов должны будут разделить и девушки, их сверстницы. Каждому солдату будет доступна любая девушка, они будут соединяться для рождения детей — красивые юноши с красивыми девушками, сильные — с сильными, умные — с умными, чтобы давать прекрасное, здоровое и умное потомство, новых воинов, которые, как и их отцы и матери, будут воспитываться государством, живя в казармах, обучаясь в гимнасиях и палестрах. Всякий старший будет считать младшего своим братом или сыном, но никто не будет знать, кто их настоящие родственники. Младенцев будут отнимать у матерей вскоре после рождения, и в следующий раз женщины будут соединяться с другими мужчинами.

Из лучших граждан определят сословие правителей или философов, которое станет управлять государством: воинами, земледельцами, ремесленниками, купцами, торговцами, всевозможными чиновниками. Воины и философы — высшие сословия. Из воинов самые мудрые становятся философами-правителями. Им принадлежит общее имущество и общая семья — государство. Частная собственность и частная семья — удел низшего сословия. Для них это стимул к работе, к производству продуктов, товаров и приобретательству.

Только такое государство угодно Богу, только оно — воплощение добродетели и мудрости, только отсюда начинается прямой и верный путь к небесной жизни и, стало быть, только такое государство можно считать общественным устройством, способным устоять перед любыми испытаниями.

   — А что же будем делать в этом государстве мы, построив его? — спросил Платона Дионисий. — Вольёмся в сословие философов-правителей?

   — Мы поступим как Пифагор — станем по главе Совета философов, весьма немногочисленного, как мне думается. Ты станешь, — уточнил Платон, давно уже чувствуя, что Дионисий часто тяготится его присутствием, — один. А мне надо будет вернуться в Афины — там у меня большая родня: мать, братья, сестра, племянники, племянницы.

Дионисий ничего на это не ответил, лишь напомнил Платону, что ждёт от него готовую речь для своего публичного выступления перед народом к концу месяца. Оставалось одиннадцать дней.

Многое из того, что происходило в эти дни в Сиракузах, мешало Платону сосредоточиться, выбивало из колеи и отнимало время. Уже на другой день после разговора с Дионисием было объявлено во дворце и в городе, что состоится публичная казнь матери Дориды, одной из новых жён тирана. Её обвинили в чёрном колдовстве, приписав ей ужасные злодеяния — будто она умела калечить детей ещё в утробе матерей и те рождались ужасными уродами. Из доноса на неё следовало, что мать Дориды пыталась изуродовать будущего ребёнка Аристомахи, соперницы своей дочери, и таким образом обеспечить право наследования власти своему внуку, рождения которого уже все ждали — Дорида была на сносях. По слухам, распространившимся в городе, донос был составлен по наущению Диона, суд вынес смертный приговор под давлением сторонников брата Аристомахи, которых называли при этом не иначе как проклятыми аристократами. Платон же считался не только сторонником Диона, но его учителем, другом и наставником едва ли не во всех делах. Последнее было верно, но никакого участия в деле преследования и осуждения матери Дориды Платон не принимал. Как, впрочем, и Дион. Не аристократы были виной гнусного приговора, а те, кто старался их опорочить в угоду Дионисию. При некотором рассуждении можно было легко прийти в выводу, что смерть тёщи выгодна прежде всего самому тирану.

В городе появилось много локрийцев, в том числе и родственников Дориды, которые принялись подбивать сиракузцев на беспорядки, стали слышны открытые призывы отомстить «проклятым аристократам», Диону и его друзьям. Дионисий при этом бездействовал, не пытаясь ни остановить беспорядки, ни пресечь враждебные Диону призывы. Во дворце перешёптывались даже о том, что тиран сам поощряет эти волнения.

Чтобы остановить назревающий конфликт, следовало немедленно отменить казнь. Этого требовало и простое здравомыслие. Несчастная женщина, ставшая игрушкой в руках интриганов, не была колдуньей. Обвинение строилось лишь на злом вымысле. Отменить казнь мог только Дионисий. А убедить его в том, что это надо сделать, мог лишь Платон — так считали многие его друзья, на это подвигали его и тайные враги. Зная, что Дионисия ему не убедить, недруги ждали ссоры тирана с философом, которая, по их расчётам, должна была положить конец влиянию Платона на Дионисия и стать поводом для его изгнания из Сиракуз. Изгнать же его, по их мнению, следовало как можно скорее. Реформы, что он затевал, обещали им совсем иную жизнь, чем при дворе тирана. Будущее не сулило им ни богатства, ни праздников, ни пиров, ни безнаказанного безделья. Будущее представало перед ними в виде унылого служения Истине и Справедливости ради блага Государства. Но и к служению допускались не все, а лишь избранные. Прочих же ждала безвестность, бедность, прозябание или воловье счастье — работа, работа, работа...

Вот почему враги Платона ждали его открытой стычки с Дионисием, торопили его, делая всякое промедление несносным, усугубляющим последствия ожидаемой казни. Кто-то перехватил письмо Диона к карфагенскому стратегу, хоть и притихшему, но вечному врагу Сиракуз. В этом послании Дион якобы просил карфагенян вмешаться в дела Сиракуз, если возникнет нужда помочь Диону в свержении Дионисия. Тиран в подлинность этого письма не поверил, но послал Диону дощечку со словами: «Не болтай лишнего», из чего следовало, что письмо в Карфаген состряпано не на пустом месте и что, может быть, тайные желания родственника именно таковы, какими предстали в подложном письме.