– Ты гля, боярин, только посмотри. – Егорий вдруг привстал и трубкой указал на птицу, ясно видимую на фоне облаков. – Ну, теперь быть беде…

Это была большущая матерая ворона. Вела она себя на редкость странно – то взмывала вверх, то стремительно пикировала, то делала немыслимые пируэты и в целом напоминала бабочку, бьющуюся в оконное стекло. Будто пыталась преодолеть какую-то невидимую препону и та каждый раз отбрасывала ее назад. И все это в полнейшей тишине, немыслимой, невообразимой…

– Почуяла дым чума предков.[504] – Егорий сел, угрюмо затянулся, со вздохом передал трубку Бурову. – Так шаманы говорят. Назад хочет улететь, в прежнюю жизнь, где была сильной и молодой. Только хрен ей…

Ворона между тем надрывно каркнула, судорожно взмахнула крыльями и камнем спикировала в клубящийся над речкой туман. Булькнуло, плеснуло, и снова все стало тихо. Подумаешь, какая-то там ворона…

– Плохой знак, зело скверный. – Егорий выругался, выбил трубку о ладонь, тягуче сплюнул, оправил личину. – Пойдем-ка почивать, боярин. По всему – завтра непогоде быть.

Вот обрадовал так обрадовал, сказал приятное на сон грядущий. И ведь наверняка не врет, потому как опытен и к местам здешним весьма привычен – обретается в Сибири давно уже, сразу-то и не вспомнишь, сколь долго. Лихо покуролесил с Емельяном свет Ивановичем да с богатуром Салаватом, прогулялся этапом в каторжанских «железах», вдосталь нагорбатился на государство и отечество, потом бежал и… А с Буровым его свел случай, вернее, узкая лесная дорожка где-то под Тюменью. Пошаливал там Егорий со товарищи, изрядно баловался кистеньком, топориком да острым ножичком – грабил-обирал до нитки всех встречных-поперечных. И кто мог знать, что попадется один, у коего зарядов в фузее что пальцев на руках. Всю ватагу положил, в упор, так что и не пикнул никто, а вот в Егория Рваного стрелять не стал – избил до полусмерти, в болотце помочил да и спросил так-то ласково: «А что, пойдешь в проводники ко мне? Не обижу».

Да, не стал Буров убивать этого безносого татя – во-первых, и впрямь без проводника хана, а во-вторых, разглядел породу редкую – звериную, свирепую, но не подлую. То, что надо. А уж Егорий-то понял сразу, что имеет дело с хищником, огромным, матерым, очень сильным, место которому во главе стаи. И Боже упаси рычать, огрызаться или посматривать на его самку – разорвет. Лучше с ним жить в согласии. И вместе шататься по просторам тайги, полным приключений, опасностей и несметных богатств. Главное, подальше от объятий отечества, пахнущих железом, пенькой и бычьей, из коей кнуты вьют, кожей.

Словом, отправились Буров с Егорием в балаган, почивать. Каждый в свой персональный, из оленьих шкур мешок. Разулись, почесались, устроились поудобней, и скоро в шалаше воцарился Морфей. Спали по-разному: Лаура – тихо, Егорий – давая такого храпака, что содрогались сосны, Буров – по-звериному, чутко, не отнимая пальцев от рукояти волыны. Тать, он и есть тать – хоть и не подлой породы, а черт его знает, что у него в башке…

II

Утро началось, как водится, с визита оленей. Пришли, замычали, потерлись мордами о колья шалаша, недоуменно, с укоризной округлили глаза – эй, хозяева, когда костры-дымокуры[505] будем разжигать? И как насчет чего-нибудь вкусненького? Само собой, разожгли, само собой, дали – без оленя в тайге ой как плохо. А вот новый день, похоже, ничего плохого не сулил – небо было безоблачным, ветер ласковым, настроение безмятежным. Бодро суетились кедровки, радовались бекасы, клесты встречали солнце пронзительными свистами, дрозды на старой лиственнице выясняли отношения, грозно открывали клювы, шипели по-змеиному и готовились к драке. Ничто в природе не напоминало о скором увядании.

– Так, говоришь, грянет буря? – Буров за завтраком взглянул на небосвод, потом на Егория, качнул головой, хмыкнул насмешливо покачал головой: – Что-то непохоже. Ишь как солнышко-то наяривает.

Честно говоря, светило ему не нравилось – было оно в каком-то странном радужном круге.

– Э, боярин, суть, она не всегда на виду. – Егорий вытянул из углей тайменя, запеченного без соли в мокрых тряпках, и, неспешно, дуя на пальцы, принялся делить на куски. – Глянь, как плачет зеленый лопух – весь в слезах. Береза белая опустила листочки, птицы клюют с жадностью, словно в последний раз. Послушай, как свистит жалобно бурундук. Будет нынче вёдро[506] еще то…

Как в воду смотрел. К полудню тучи затянули небо сплошной завесой, зигзагами блеснули молнии, ударил гром и полил дождь – и в самом деле как из ведра. Холодную, пульсирующую стену его парусил порывистый северный ветер. Вмиг промокло все, и тайга, и олени, и люди. Не было видно ни зги, под ногами хлюпал пропитанный влагой мох. Потом не потом, но совсем невесело – ни костра развести, ни у огня согреться, ни харч какой сготовить. И тщетно Егорий стучал ножом по лиственницам, отыскивая сгнившую, пустую, внутри которой есть сухой, вспыхивающий, как порох, мох – сульта. Нет, не было ни сульты, ни удачи. Только холод, дождь, усталость да подведенное брюхо. Но это были еще цветочки. Ягодки поспели на следующий день, когда пошли болотистые, поросшие кое-где кустарником равнины. Постепенно между кочками стали попадаться лайды, гибельно опасные болотные провалы, и каждый неверный шаг обещал смерть, страшную, мучительную, какую и врагу не пожелаешь. Впрочем, врагу, если честно, лайда будет в самый раз. С виду это небольшой грязно-желтый кружок в болотной жиже, но стоит лишь попасть в него, как чмокнет жадно жирная глина, и клокочущая, из которой возврата нет, могила готова. Топь своего уже не отдаст. Да уж, за день болотные духи забрали в жертву трех оленей из пяти. Последним, уже под вечер, провалился вожак, могучий, гордый зверь с белой меткой на морде. Погрузившись по шею, он взревел, рванулся судорожно из последних сил, но, осознав всю тщетность борьбы, затих и встретился глазами с Буровым – помоги. А тот схватился было за волыну, взвел курок и неожиданно резко отвернулся, побрел дальше. Три патрона осталось, такую мать, только три патрона! А вожак убито посмотрел ему вслед, снова страшно заревел, пытаясь спастись, и, сникнув, бросил взгляд на траву, на кусты, на удаляющуюся олениху, такую красивую, такую желанную… Через мгновение его не стало, только торчали на поверхности рога. Миг – и они тоже с чмоканьем погрузились в бездну. Да, нынче духи болота собрали богатый урожай. А сколько еще соберут…

Только хрен им. На следующий день вышли, как сказал Егорий, на «люльку-дорогу», в места хоть и трудно проходимые, но, в общем, совсем не опасные. Болото здесь покрывал ковер толстенных мхов, накрепко сплетенных с корнями трав, кустарников и карликовых деревьев. Он хоть и прочен, а как живой, ступаешь по нему, а он в ответ – вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А под ним-то вода, стылая, болотная, на многие десятки метров. Такие вот, блин, качели – туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Честно говоря, не очень. Только у Бурова с вестибулярным аппаратом все было в порядке, да и смотрел он не под ноги – в сторону горизонта. Его отчего-то не покидало чувство, что он уже здесь шел, там, в двадцать первом, даже представить трудно, каком далеком веке. Сгорбившиеся лиственницы эти корявые, то ли еще живые, то ли уже скрученные ветром насмерть, одуряющий запах трав, мхов, голубики, жуткое, унылое однообразие раскачивающейся пустыни. Нет, как ни крути, а было это уже в его жизни, было. Да, интересно…

Наконец, на третий день моховой ковер под ногами перестал ходить ходуном, ветерок донес слабый запах леса, и Егорий Рваный повеселел.

– Ну, боярин, кажись, тайга, теперь живы будем – не помрем.

И впрямь, скоро лиственницы-уродцы уступили место своим величественным сородичам. Однако, как говорится, не верь глазам своим – Егорий быстро отыскал с виду могучее, но полое изнутри дерево, которое держалось лишь на тонкой кромке и рухнуло от одного удара топора. Из отверстия пня он извлек большой пучок пышной желтой массы – сульты. А тут и Буров подоспел, так ударил огнивом по кремню, что сразу брызнул сноп зеленоватых искр на трут. Потянулась тонкая полоска дыма, сульта, прикрываемая от моросящего дождя, быстро принялась. Вскоре запылал большой трескучий костер, красные всполохи забегали по стволам, тучей заклубился над землей белый, дерущий горло шлейф. И дождь, словно почувствовав, что огня ему не погасить, вдруг перестал – ветер, словно по мановению волшебной палочки, разорвал тучи в клочья, разогнал их в стороны, и на фоне ослепительного неба ласково блеснуло солнце. Нет бы раньше, когда загибались в болотах… Дальше уже все было просто – отодвинули костер в сторону, на просушенном месте поставили балаган, кое-как согрелись, не ахти как поели и дружно завалились спать. Олени, уставшие в пути так, что уши у них стали мягче прелого гриба,[507] блаженно паслись поблизости, поедая свой любимый голубой мох ягель. В балагане и его ближайших окрестностях воцарились гармония и покой. Правда, ненадолго – с рассветом, подкрепившись дичиной и брусникой со сладкими кореньями, путешественники уже были на ногах, снова понесло их ветром приключений по бескрайнему океану тайги. В котором, впрочем, попадались и островки, – на следующий день утром впереди показался острог.