Итак, преодоление пропасти между реальностью и идеалом Торо видит не в эстетическом воспитании, как Шиллер, а в моральном совершенствовании личности и последующем изменении форм общественной жизни. Просвещение, заключенное в рамки казенной рутины, полагал он, не может дать истинного знания, которое состоит в способности понимать, т. е. переживать и осмысливать мир. Кроме того, просвещение в современном обществе, по мнению Торо, убого и односторонне, поскольку убоги и односторонни люди, его проводящие. И все же философ не отвергал необходимости распространения знаний: «Пора превратить поселки в университеты, — призывает он, — а их старейших обитателей — в служителей науки… Неужели на свете всегда будет только один Париж или Оксфорд?…Из всех сумм, собираемых в нашем городе, ни одна не находит лучшего применения, чем те сто двадцать пять долларов, которые каждую зиму собираются по подписке в пользу лицея. Раз уж мы живем в XIX в., почему бы нам не пользоваться преимуществами, которые этот век предоставляет?.. Пусть нам присылают отчеты всех научных обществ, а мы посмотрим, чего стоит их ученость» (там же, 130–132). Широкую программу просветительской реформы Конкорда Торо завершает недвусмысленным тезисом в духе «века разума»: «Вместо вельмож пусть будут у нас целые селения просвещенных людей. Если нужно, пусть будет одним мостом через реку меньше и кое-где придется идти в обход, лишь бы перебросить хоть один пролет моста через окружающий нас омут невежества, куда более глубокий» (там же, 132).

Что же, Торо остался просветителем в духе Ж. Ж. Руссо и энциклопедистов? Нет, все обстоит сложнее. Торо подверг просветительский тезис романтической реконструкции. Он мечтал о восстановлении единства человеческого мироощущения, расщепленного цивилизацией. Следовательно, вставал вопрос о преодолении пороков цивилизации. Это преодоление было возможно, считал Торо, двояким образом. Либо следовало уйти из цивилизации демонстративно, «внешне» противопоставив себя обществу (призыв Руссо к возврату в лоно природы, уолденский эксперимент), либо преодолеть цивилизацию «изнутри», т. е. через постижение ее премудростей прийти к ее нравственному осуждению, радикальному отрицанию.

Вот этот второй путь и требовал «просвещения», как его понимал Торо: если классики Просвещения апеллировали к человеку как общественному существу и в распространении знаний видели путь построения справедливого общества, то романтик Торо апеллировал к человеку как автономной неповторимой личности и призывал использовать знания для разоблачения нравственной деградации буржуазного общества и создания основы для внутренней моральной революции. Однако и это не было последним словом Торо. Моральная революция, рассуждает он далее, радикально преобразует все ценностные параметры жизни в сознании индивида. В результате одной из ведущих социальных сил становится подлинное знание. Именно в таком смысле надо понимать следующие слова Торо: «Когда хоть одному человеку удастся постичь разумом то, что сейчас представляется только нашему воображению, я предсказываю, что и все люди станут строить на этом свою жизнь» (там же, 16).

Сама суть мировоззрения философа состояла в том, что его апелляция к иррациональному, к «антиразуму» была вынужденной и временной мерой. Через «антиразум» к абсолютному разуму, через отрицание культур к подлинной культуре, через отрицание искусства и науки к всеобъемлющим и подлинным искусству и науке — такова логика рассуждений философа.

Представления Торо о современном ему обществе не были ни умозрительными, ни поверхностными. Стараясь обнаружить внутренние источники морального разлада и общей дисгармонии, господствовавших в жизни, Торо не обходил молчанием и конкретные, причем наиболее характерные социально-экономические и политические явления и институты американского общества.

Одним из социально-экономических феноменов, воплотивших в себе, по мнению Торо, типичные черты общественного устройства США, была система бизнеса. Торо видел в бизнесе нечто большее, чем способ получения прибыли. Для него это был символ извращенного духа общества и деградирующей морали. Цели бизнеса, полагал мыслитель, прямо противоположны целям высокой культуры и нравственности. «Этот мир — юдоль бизнеса, — с горечью констатирует Торо. — Что за нескончаемая суета! Чуть ли не каждую ночь меня будит пыхтение паровоза. Оно врывается в мои ночные грезы. Светлого отдохновения нет нигде. Было бы восхитительно хоть раз увидеть человечество отдыхающим. Вокруг нет ничего, кроме дела, дела, дела. Я не могу просто так купить себе чистую тетрадь для записи моих мыслей, ведь мысли подлежат управлению и сдерживанию с целью получения за них долларов и центов. Ирландец, увидев меня на минуту остановившимся в поле, решил, что я подсчитываю свою прибыль. Если человек в детстве вывалился из окна и остался на всю жизнь калекой или же был до потери сознания напуган индейцами, то люди высказывают сожаление только о том, что этот человек не способен к… бизнесу. Я думаю, что нет на свете ничего, даже уголовного преступления, более чуждого поэзии, философии, — да чего уж там! — самой жизни, чем этот нескончаемый бизнес» (10, 4, 456). Понятие «бизнес», раскрывающееся и в «Уолдене», и в «Долге гражданского неповиновения», перерастает в философский символ. Говоря о системе бизнеса, Торо почти всякий раз имеет в виду некую мощную социальную силу, аккумулирующую в себе наиболее мрачные стороны человеческой личности. Бизнес — это знак воинствующей бездуховности, приобретающей свою социальную, экономическую и даже политическую организацию и порождающей этические принципы, чуждые подлинной человеческой нравственности. Развенчивая на страницах своих произведений систему частного предпринимательства, философ стремился совместить две точки зрения, две критические позиции: социально-политическую и морально-философскую. Критика несправедливого общественного устройства воссоздает, в понимании Торо, целостность мироощущения, ибо для философа разрыв политики и морали в обществе означает деградацию последнего, а их воссоединение — желанную цель.

Следуя своему методу, Торо выделял в бизнесе не столько экономическую, сколько нравственно-символическую сторону. Из образа-понятия «бизнес» логически вытекали два других — «спешка» и «целесообразность»[10]. «Мы слишком торопимся жить… К чему жить в такой спешке и так бессмысленно растрачивать жизнь?.. „Один стежок вовремя стоит девяти“, — говорят люди, и вот они спешат сделать тысячу стежков сегодня, чтобы завтра не пришлось делать девяти. Но подлинно важной работы мы не совершаем. Мы просто одержимы пляской св. Вита и не можем находиться в покое…» (9, 110). Поспешность заставляет людей скользить по поверхности жизни, не углубляясь в ее смысл. С одинаково бесстрастным равнодушием «дети» бизнеса и цивилизации переезжают тела и судьбы тех, кто придерживается иного ритма существования. Романтический протест против обезличивания, нивелировки индивидуальности в обществе приобретал в мировоззрении Торо особое значение, становясь в сущности протестом против «свободного» предпринимательства. Новейшие достижения цивилизации, фактически чуждой интересам людей и принуждающей их к спешке, олицетворялись, в видении Торо, в железной дороге. С едва сдерживаемым гневом он пишет, что бригады железнодорожных обходчиков следят за тем, чтобы «шпалы» — погибшие при строительстве рабочие — не восстали и не разрушили железную дорогу (см. там же). Спешка, скорость, подавление личности — все это однопорядковые явления, прямо противоположные истинно гуманным духовным ценностям.

С немалой критической силой обрушивается философ и на целесообразность, возведенную в ранг высшего принципа бизнеса. Более того, ставя перед собой задачу раскрыть антидуховную суть обывательского утилитаризма, Торо, доводя эту идею до крайности, отвергает всякую целесообразность вообще, в том числе целесообразность производственного процесса. Голый практицизм, присущий обывательскому мироощущению, был, по мысли Торо, основой как самого бизнеса, так и его нравственных следствий, калечащих дух. Несмотря на видимость деловой активности и спешки, человек погружается в интеллектуальную спячку. В противовес утилитарной целесообразности Торо вводит понятие моральной целесообразности: «…народ, равно как и отдельный человек, должен творить справедливость, чего бы она ему ни стоила. Если я нечестно вырвал доску из рук утопающего, то я должен вернуть ее, хотя бы это и стоило мне жизни…Тот, кто спасает свою жизнь таким образом, фактически теряет ее» (10, 4, 361–362).