И снова нескончаемая лента берега, судорожные толчки машины да порядком надоевшее журчание воды за бортом.

Учитель Царицынской школы Пресняков, несмотря на духоту, улегся, чтобы хоть во сне забыть об огорчениях этой ночи. Но разве уснешь? Теперь, когда пулька сыграна, он хорошо видит собственные промахи. И все же в собственных неудачах и в таком ошеломляющем проигрыше Пресняков склонен обвинять своих партнеров, и прежде всего этого господина, который говорил, что не умеет играть. Всех обобрал. Батюшка, когда с парохода сходил, даже помянул его нецензурным словом. А ведь прикидывался. И поначалу, правда, такие промахи делал, словно впервой за картами. А потом и начал, и начал. Нечисто здесь, нет, нечисто. И ведь жена перед отъездом наставляла — не играй. Знает его слабость. Пугала, что в чужом городе мало ли какой шулер попадется, а на пароходе и подавно. Ведь он не раз слышал, как именно на пароходах эти нечистые на руку господа обирают доверчивых пассажиров. Небось станового побоялся обыграть. А пристав тоже хорош — ужели не догадался, с кем играет? Взял бы за шиворот — и в околоток на первой же пристани, денежки выигранные отнял да и отдал бы потерпевшим.

Пресняков поднялся с дивана, вышел в коридор и на палубу. Светало, пароход причалил к какой-то пристани. На воздухе стало немного полегче, не так болит голова.

Пресняков прошел на корму. Безразличным взглядом окинул убогие домики, сараи и вдруг заметил этого самого господина, что облапошил их.

Ушел, ей-богу, ушел! Вон он с каким-то бродягой сговаривается.

Пресняков заметался по палубе. Теперь он уже был уверен, что удачливый игрок — профессиональный шулер и его надо задержать. Трусливый, слабый человек, он утешал себя тем, что бегает, ищет полицейского, хотя прекрасно понимал: если он даже и найдет представителя власти, то шулера уже не поймать. Да и какие у него доказательства? Ни попа, ни станового нет.

Пока Пресняков суетился, пароход дал первый гудок к отправлению.

Несмотря на бессонную ночь, Соколов и не собирался ложиться.

Пустынны, мертвы в эти предутренние часы причалы, кособокие склады под дырявыми тесовыми крышами, гнилые навесы для хранения бревен. Где-то за кромкой высокого берега встает солнце. И только одинокая телега повизгивает вдалеке давно не мазанными колесами.

Соколов смотрит в окно каюты и ничего не видит.

Как скверно на душе! Он уже два раза мыл руки. И все равно всеми пальцами, ладонью ощущает скользкую, влажную поверхность карточных рубашек. Дамы, валеты, тузы — как камни на сердце. Он был последним идиотом, когда согласился сесть за стол! Переконспирировался, надеялся, что в компании попа и пристава его не заподозрят. А кто подозревал? Никто! Если бы даже почему-либо в салоне обыск учинили, его документы в порядке. Ну, а начали бы вещи в каюте ворошить, то ни поп, ни пристав не спасли бы.

Тоже поверил, что в пулечку по-поповски ни выиграешь, ни проиграешь! Выиграл, да столько, сколько в жизни на руках не имел.

В карманах хрустят кредитки, звякает золото.

Рубли, трешки, пятерки… Какая мерзость!

Соколов высовывается в окно, жадно ловит легкую струю слабого рассветного ветерка.

Что за наваждение? Под дровяным навесом улеглись рядами рубли, полтинники, четвертаки. Чур-чур! Померещилось!..

Соколов зажмуривается, трясет головой. Перед глазами огненные круги, вспышки молний. Глаза режет острая боль.

Глянул снова.

Нет, это не мираж: из-под навеса торчат подошвы сапог, драных ботинок, лапти. На подошвах мелом жирно выведено: «1 р.», «50 к.», «25 к.». Ниже цены нет. А вон сапожище — так на нем даже полтора рубля начертано.

Никогда ничего подобного Соколов не видывал. Похоже на распродажу старой обуви. Нет, не похоже. Вон лапоть описал в воздухе небольшую дугу и лег на другой лапоть…

Соколов, забыв о своих огорчениях, поспешно запирает каюту, гремит сходнями и, запыхавшись на крутом подъеме, подходит к навесу.

Навес для бревен, но бревен нет. Бревнами в мертвецком сне валяются люди. Одни мужики. Какие тут наряды!.. Красные, синие, просто грязные косоворотки, драные, домотканого сукна зипуны, непомерной ширины шаровары и белые холщовые порты, все в причудливых узорах застаревших сальных пятен.

Такие «лежбища» Соколов видит не впервой. Но что означает прейскурант цен, аккуратно выведенных на подошвах? Кстати, теперь бросается в глаза, что есть и просто голые пятки без цены, лапти, сапоги, также неоцененные.

— Эй, барин, тебе чего надобно?

Соколов не сразу понял, что вопрос этот задан ему.

Среди спящих поднялась косматая голова. Сонные глаза смотрят с ленивым прищуром, в волосах запуталась солома.

— Скажи-ка, зачем это вон у тех на подошвах цены выставлены? Сложишь, глядишь, и за сотню перевалит…

— А ты откель будешь, барин, ежели не знаешь? — Здоровенный мужик в посконной рубахе сел и ожесточенно заскреб обнаженную грязную грудь. — Туточки все работяги спят. И ежели тебе кого нанять потребно, то сначала на цену глянь — подходит ли? А не подойдет — не буди: люты после сна, кабы беды не случилось…

Ловко придумали! Соколов посмотрел на подошву своего собеседника. Там цены не было.

— А ты почему ничего не написал?

— Э, барин. Я бурлак. А бурлак бурлаку не ровня. Тут мы артелью, поодиночке не нанимаемся. Тот вон — «дядька», знает, куда суда вести. Я «шишка» — в лямке передовой. Два моих брата в «косных» — в хвосту упряги идут, по деревьям и мачтам шастают, когда трос засекают. У нас артель коренная — на весь путь задаток берем. А те, что вон с краю, «добавочные» — они каждый за себя, поденно, вот и выставили цены…

«Шишка» уставился на Соколова, как бы спрашивая, будить или не будить «водолива», чтобы сделку заключать, по рукам ударить да в кабак.

Соколов чувствовал себя неудобно. Хоть он никого и не будил, но если вот так сейчас молча уйти, то он в чем-то обманет надежды этих людей, зарабатывавших хлеб таким тяжелым, каторжным трудом.

Вот бы сюда меньшевичков из тех, кто кричит, что членов партии нужно низвести до уровня последнего стачечника… Их бы к этому уровню приравнять — кому какую цену на подошвах поставить?

Э, да всем им грош цена!

Из задумчивости его вывел сиплый гудок парохода. Торопливо всучив детине какую-то кредитку, Соколов кубарем скатился с обрыва.

Как он мог забыться, оставить без присмотра чемодан с литературой?

И снова нескончаемая лента берега, судорожные толчки машины да порядком надоевшее журчание воды за бортом.

И вновь гложущая тревога.

…Скоро Черный Яр. И, наверное, «обобранный» учитель будет взывать к возмездию в полиции. Чуть заикаясь, доложит приставу: «Обобрал ведь, начисто обобрал. И не меня одного… батюшку и его благо-о-родие станового… Р-ради христа… задержите ш-шулера, отберите деньги, ведь этак он весь пароход об-бчистит…»

Натянутые нервы, воспаленное бессонной ночью воображение отчетливо рисуют знакомые уже сцены. Стук в каюту… Полиция… Документы. Обыск. Чемодан с нелегальной литературой… Тюрьма…

Какой же он идиот!

Соколов уже не может спокойно сидеть на месте. До Черного Яра ни одной пристани. А в воду не прыгнешь…

Вон и учитель ходит и ходит по палубе. Ну конечно же, он стережет его.

Нужно идти ва-банк. Э-э, опять картежное словечко! Василий Николаевич чувствует себя, как позорно напроказивший мальчишка, как вор.

Учитель приблизился к окну, поздоровался.

— Скверно мы вчера провели время, право, скверно. Карты оставляют тяжелый осадок на душе, хотя и выиграл, а как будто оплеванный… Если бы на пароходе была подвешена кружка с надписью «на благотворительные цели» или там «погорельцам», сейчас бы спустил половину…

Лицо учителя просияло.

— Совершенно с вами согласен! Злая интеллигентская привычка. А потом миллион терзаний. Да я бы с удовольствием отдал проигранные деньги библиотеке, которую составляю, чтобы потом послать в деревню. Тьфу!