И вот наступило время, когда Людвиг совершил фатальную, трагическую ошибку: он удалил от себя последнего доверенного личного секретаря Шнайдера (кстати, его оправдательные в отношении короля показания были впоследствии уничтожены, и этот факт говорит сам за себя!) и начал отдавать свои распоряжения через гофкурьера и камердинера, причем не письменно, а устно. Какое необозримое поле для любой клеветы открылось перед врагами Людвига II! И никаких материальных доказательств его невиновности: слово «верных подданных» против слова «сумасшедшего короля». Ну а кто же будет верить душевнобольному? Кроме того, такое положение дел, с одной стороны, наглядно показало царедворцам, как «халатно» король относится к своим прямым обязанностям, а с другой — поставило Людвига в прямую зависимость от честности и порядочности тех людей, через которых он отдавал приказы.

К сожалению, в данном случае о честности и порядочности речь не идет. Мы имеем дело с прямым предательством своего государя со стороны в первую очередь гофкурьера Гессельшверта (Hesselschwert) и камердинера Майра (Mayr). Оба эти человека, пользуясь своей близостью к королю, очень скоро стали для газетчиков и придворных неиссякаемым источником пресловутой «информации из первых рук» касательно состояния психического здоровья короля. Были ли они подкуплены членами правительства или действовали из каких-либо других интересов? Документальных свидетельств (по крайней мере, доступных исследователям; про засекреченные закрытые архивы пока нельзя сказать ничего определенного) тому нет.

Почему же тогда, исходя из презумпции невиновности, все же возникают сомнения в честности этих наиболее приближенных к королю людей? Дело в том, что механизм передачи информации заинтересованным лицам, и непосредственно то, кем являлись эти лица (в первую очередь это были заинтересованные в смене власти члены баварского правительства: граф фон Хольнштайн, барон фон Лутц, барон фон Кристоф и принц Луитпольд), говорят сами за себя. Напомним еще раз, что именно на основании этих «показаний» выносился вердикт о невменяемости короля, и именно они попадали на полосы столичных газет, становясь «первоисточниками» для последующих биографов Людвига II. Ведь альтернативных данных было крайне мало или же им просто не находилось места на страницах «светской хроники». А доступ к официальным документам вообще закрыт до сих пор.

Хотя то, что архив Виттельсбахов засекречен, понятно. И причина тому вовсе не трепетное отношение к «тайне частной жизни больного монарха». Вряд ли в архивах содержится что-либо более «страшное», чем та грязь, что была выплеснута на Людвига в то время, когда его объявляли сумасшедшим. Скорее наоборот. Правительству же Луитпольда нужна была видимость легитимности, а любой факт, противоречащий официальной версии событий, наносил бы ей непоправимый ущерб. Лучше уж неподтвержденные слухи, чем прямые улики в узурпации трона. Да и современные Виттельсбахи, являясь прямыми потомками именно Луитпольда, до сих пор не стараются хоть немного реабилитировать память несчастного короля: тогда пришлось бы признать, что они — потомки узурпатора. Нынешнее правительство Баварии уже ни при чем: теперь, когда прошло столько лет, ему никак не могут повредить «монархические интриги» более чем столетней давности! У историков же пока остаются вопросы, не имеющие ответов…

 Но вернемся к тем печальным событиям. Правительство Баварии твердо решило возвести на трон своего ставленника принца Луитпольда. Для этого, не опускаясь до политического убийства, посчитали, что наиболее оптимальным будет признать короля недееспособным, что автоматически отдавало корону регенту. Нужно было подготовить почву для окончательного вердикта, чтобы избежать любых народных волнений. И для этого был запущен тот самый механизм политической клеветы, о котором мы говорили выше. На основании «свидетельств» Гессельшверта и Майра был составлен первый так называемый обвинительный акт, согласно которому Людвиг II объявлялся недееспособным. Интересно отметить, что находившиеся при короле его личные доктора Герштер[82] и Мюллер отказались подписывать эту бумагу, не признавая Людвига душевнобольным. Более того, Герштер, находившийся при короле с 1884 года, когда был вызван к нему по случаю зубной боли монарха, свидетельствовал впоследствии: «В этой аудиенции, имевшей целью медицинскую консультацию, сначала король рассказал мне о тех страданиях, что ему причинял больной зуб, а потом это перешло в обоюдную оживленную беседу, причем я старался наводить его на всевозможные сбивчивые вопросы. Он расспрашивал меня о каждом члене моей семьи и о моих друзьях; рассказывал мне подробно о бегстве императрицы Евгении в 1870 году в Англию[83]; о разных исторических событиях; сообщал подробности об образе жизни разных коронованных особ, а также поэтах нашего времени; высказывал свои взгляды на медицину. Все свои мысли он излагал в изящной форме и вообще поражал меня своим самообладанием. В продолжение четырех часов, что продолжалась эта аудиенция, король удивительно сдерживал себя, не выказывая ни малейшей нервности. В продолжение этой аудиенции я не мог подметить ни одной черты, доказывавшей о симптомах болезни. Говорили, что король не выносит устремленных на него взглядов и сам никому не смотрит в глаза. Между тем в продолжение четырех часов, говоря с ним, я не спускал с него глаз, и он смотрел мне прямо в глаза и даже не проявил никакого нетерпения, когда я бесцеремонно распоряжался своими руками в его рту и был самым милым, терпеливым пациентом изо всех мне известных. Вообще весь разговор его был так обдуман и основателен; словом, король выказал поразительную способность скрывать свою болезнь»^{113}. Последние слова есть не что иное, как горькая ирония над признанным официальным диагнозом. Более того. Достаточно внимательно посмотреть на фотографии короля тех лет, сделанные его придворным фотографом Йозефом Альбертом. На этих портретах нет ни тени душевной болезни, которая, как известно, накладывает на внешний облик больного неизгладимый отпечаток (кстати, внешность принца Отто кардинально изменилась после 1872 года).

Но врагам короля нужно было действовать и действовать быстро! После отказа Герштера и Мюллера правительственные круги обратились к светилу психиатрии того времени Бернхарду Алоизу фон Гуддену…

Настало время поближе познакомиться с главным обвинителем по «делу Людвига», впоследствии разделившим с ним свою судьбу. Известный немецкий психиатр, анатом и физиолог уже несколько десятилетий являлся непререкаемым авторитетом в своей области. С 1869 года он — профессор психиатрии — возглавлял кафедру психиатрии в Цюрихском университете. В 1872 году, переехав в Мюнхен, Гудден стал главой баварского Института психиатрии. Научная деятельность Гуддена, помимо психиатрических наблюдений, касалась анатомии и физиологии головного мозга. К моменту описываемых нами событий он был автором многих серьезных научных работ, успешно сочетал теорию с практикой и был ведущим психиатром Германии.

Остается открытым вопрос: что же заставило такого уважаемого авторитетного ученого поступиться своим добрым именем и оказаться участником столь сомнительного «предприятия»? Будучи практикующим и опытным врачом, Гудден, как никто, должен был знать, что диагноз не может быть поставлен заочно. Врач обязан лично наблюдать и неоднократно беседовать с пациентом. И лишь на основании личных контактов делать окончательные выводы. В данном случае мы имеем дело с вопиющим нарушением одного из основных законов медицины: Гудден вынес свой вердикт лишь на основании слов третьих лиц, не утруждая себя проверкой подлинности фактов.