— И поэтому швырнул в окно таверны гранату и подпалил собственные стога?

— Не прикидывайтесь идиотом. Все делалось для того, чтобы подвести старину Эла под монастырь. Он, дескать, большой шутник, начинает с забавных проделок, а потом срывается с цепи и творит черт-те что, а в конце отравляет бедную Веру. Именно такое впечатление стремился создать Роналд. И надо признать, он дьявольски умен: вся эта затея с отравлением, по-моему, вполне в духе Эла.

— Вы хотели сказать, вся эта затея с опрыскиванием духами? Ну уж эта блистательная идея, бесспорно, принадлежит Элвину, а воспользовался ли ею Роналд, чтобы отравить свою жену, это другой вопрос.

— Ничего подобного, старина. Эту идею подсказал моему брату Роналд, что бы он сейчас ни говорил.

— Об этом вам сказал сам Элвин?

— Кто же еще?

— Это нельзя считать объективным свидетельством.

— Я верю своему брату,— упрямо заявил Берти.

— Это очень трогательно — видеть, как вы поддерживаете друг друга в трудную минуту,— сухо произнес я.

— Перестаньте шпынять меня.— Берти говорил тоном обиженного мальчика. Очень для него характерно, что он не помнит о своих посягательствах на Коринну и Дженни — или не придает им значения — и возмущается любым проявлением недружелюбия с моей стороны. Отец его баловал, женщины слепо подчинялись его воле, даже Элвин по-своему, с обычной своей суетливостью, пытался защитить Берти от последствий его же собственных возмутительных выходок. Не удивительно, что при всеобщем попустительстве и привычке потакать своим прихотям Берти утратил чувство реальности. Типичный экстраверт, он судит о реальной жизни исходя из потребностей, впечатлений и усвоенных привычек.

Казалось, все уже сказано, но Берти не собирался уходить. Я предложил ему выпить, и, к моему удивлению, он согласился. Я зашел в дом. Выйдя с бутылками и бокалами на подносе, я увидел, что он стоит у центральной клумбы и, нагнувшись, нюхает розу.

Вдруг он отшатнулся, на его лице было то же самое выражение, с которым Элвин смотрел на Веру, когда она наклонила свою прелестную головку, чтобы вдохнуть аромат его бутоньерки. Потом он стал отмахиваться от чего-то невидимого. Зрелище было невеселое.

— В этом розане сидела пчела, черт бы ее побрал!— объяснил он, когда я подошел.— Терпеть не могу пчел!

Ну что ж, подумал я, был некогда доблестный фельдмаршал, который побаивался кошек. Что-то настойчиво стучалось в дверцы моего ума, но я не успел понять, что именно,— в сад вышла Дженни в сопровождении Коринны и Сэма.

Берти был несколько сконфужен тем, что последнюю сценку видели две женщины. Он бросил на них привычно вызывающий взгляд, но в этом взгляде чего-то не хватало. Коринна, поджав ноги, села на траву; со скромным видом потягивая джин и имбирное пиво, она перешептывалась с Сэмом, а Дженни вела светскую беседу с Берти. Подковылял новый щенок, и Берти почесал у него за ухом. Вернулась обычная непринужденная атмосфера, время словно обратилось вспять: мы проводим свой первый день в «Зеленом уголке», еще не произошло, да и никогда не произойдет тех событий, которые так сильно омрачили нашу жизнь эти несколько недель.

Раза два Сэм окидывал Берти бесстрастным, оценивающим взором, но, кажется, он единственный подозревал, что мы пьем с убийцей. Глядя, как шаловливый ветерок играет золотыми волосами Дженни, я не мог думать ни о чем, кроме ее любви ко мне. Как непростительно было сомневаться в ее верности! Даже когда Берти что-то шепнул ей на ухо и они удалились в глубь сада и несколько минут о чем-то беседовали, я был совершенно спокоен.

— Ах ты, злая обезьянка,— сказала Коринна, когда щенок стал хватать ее пальцы.

Снова вернулось прошлое. И я услышал голос Берти из-за садовой ограды (это было после званого ужина у Пейстонов): «Как будто тебя оседлала злая обезьяна…» Берти рассказывал о Вере одному из своих веселых дружков. Так обычно болтают мужчины в курилках. Вульгарный, бессердечный треп, не заслуживающий ничего, кроме презрения. В таком духе отзываться о своей любовнице! Только чурбан мог не оценить, что это за редкостное, неповторимое существо. Мне стало тошно.

Они с Дженни вернулись по лужайке. Берти был явно озабочен. Но он попытался отмахнуться от того, что его тревожило, с помощью шутки:

— Идиллическая сцена! Словно мы в Эдемском саду. Змею остается только уползти…

Мы с Дженни прошли в кухню.

— О чем вы с ним разговаривали?

— Престранная история. Он захотел знать, я ли написала записку с приглашением зайти к нам в тот день, когда мы ездили кататься на яхте. Я сказала — конечно, нет. Он не счел нужным объяснять, что стоит за этим вопросом. Но вид у него был пришибленный, ты заметил? А о чем был ваш разговор?

— Главным образом об Элвине. И о Роналде Пейстоне. Дженни, любимая, как ты думаешь, Берти — отъявленный лгун?

Дженни принялась накрывать стол. Ответила она не сразу:

— Он не побрезгует никакой ложью, чтобы затащить женщину в постель. Женщин он, разумеется, презирает, это оправдывает его в собственных глазах.

— Но допустим, он попал в беду — большую беду. Стал бы он лгать, чтобы выкрутиться?

— Смотря в каком случае,— раздумчиво ответила Дженни.— Человек он совершенно аморальный. Но не трус. И у него есть чувство собственного достоинства и чисто мужское высокомерие. И еще сохранились остатки школьной и полковой этики. Не уронить свою честь.

— Ты хочешь сказать, он скорее соврет, чтобы выручить другого, чем ради собственного спасения?

— Да. Если этот другой — мужчина, товарищ.

— Или брат?

Глаза Дженни широко раскрылись.

— Что ты имеешь в виду?… Впрочем, если не хочешь, не говори.

— Ты как-то говорила, что они с Элвином недолюбливают друг друга. Ты все еще такого же мнения? Он ненавидит Элвина?

— Нет, я бы сказала, дело обстоит наоборот. Конечно, жить с Элвином не сладко. Но я полагаю, что он все еще дорожит семейной солидарностью. Не посрамить имя Картов. В сущности, он не слишком умен.

— Значит, он мог бы солгать для сохранения фамильной чести? А чтобы погубить врага?

— При исполнении служебного долга — если бы он был, например, разведчиком или сотрудником секретной службы, думаю, да, солгал бы не раздумывая.

— А для того, чтобы расправиться с личным врагом?

— Нет. Это было бы нарушением его кодекса чести.

— Пошел бы он на ложь ради собственной выгоды, ради денег?

— О Боже! Какой трудный вопрос!— Дженни взъерошила ручкой черпака свои перистые волосы.— По зрелом размышлении я сказала бы: нет. Он привык к легкой жизни как потомственной привилегии своего класса, вот почему он и ему подобные без зазрения совести залезают в долги. Деньги для него нечто вроде женщин: пользуешься ими, получаешь удовольствие, но в глубине души презираешь.

— Не противоречишь ли ты самой себе? Ты только что сказала, что он не побрезгует никакой ложью, чтобы затащить женщину в постель. Значит, он не погнушается солгать и ради денег, которые презирает так же, как женщин.

— Возможно. Не знаю. Смотря на какую ложь ему придется пойти. Но если тебе нужен пример человека, готового на любую ложь, любую подлость ради денег, то это Роналд Пейстон. У них в деловом мире считается вполне этичным надувать своих конкурентов.

— Ага,— сказал я и пошел звонить по телефону. Инспектор Райт сидел в «Глотке винца», где он остановился. Он сказал, что поужинает, кое-что запишет и зайдет к нам.

Пришел он около девяти. Почти целый час он слушал меня с неослабным вниманием, даже не моргая. Я вкратце изложил ему свою новую трактовку всех событий, происшедших в Нетерплаше, рассказал и о сегодняшних разговорах с Элвином и Берти. Один из них обронил фразу, которая изобличила его как автора розыгрышей, но это лишь мое личное убеждение, а не прямое доказательство. Другой снабдил меня рычагом, с помощью которого я могу устранить непреодолимое, казалось бы, препятствие с пути моих логических рассуждений. Чтобы меня не приняли за одного из тех пронырливых, всезнающих сыщиков-любителей, которые в детективных романах неизменно затыкают за пояс профессионалов, спешу уточнить, что свое импровизированное сообщение я сделал по просьбе самого инспектора Райта.