— Да.

— И кто же этот счастливчик?— спросил Сэм как-то слишком спокойно.

— Берти Карт.

— Так я и думал. О том же говорится в анонимном письме на имя Роналда, и…

— Я вижу, ты неплохо осведомлен.

— Веру как прорвало. Уж если она разболтается, ее не остановишь.

Я был обескуражен такой подчеркнутой беспристрастностью Сэма: мои чувства к Вере — после нашего с ней разговора в поле — были куда романтичнее.

— Розыгрыш с председательством был нацелен на то, чтобы сделать Роналда всеобщим посмешищем и выжить его отсюда. Стога принадлежали ему. Все остальное,— продолжал Сэм,— только прикрытие для истинных мотивов и рассчитано на то, чтобы создать впечатление, будто орудует какой-то псих.

— Значит, это Элвин.

— Или его брат. Если исходить из мотивов. Ни у кого больше нет таких весомых причин подкапываться под Пейстона. Насколько нам известно.

У меня мелькнула новая догадка.

— Допустим, Роналд понял тайный смысл этой затеи с кукушкой — он не дурак. Бесспорно, его уязвил розыгрыш с председательством. А что, если и все остальное сделал он сам. С таким расчетом, чтобы свалить вину на Картов и выкурить их отсюда? У него нет убедительного алиби, и я кое-что слышал о его мстительности: упаси Бог стать у него на пути.

Сэм обмозговал мое предположение.

— Навряд ли. С такой прорвой денег, как у него, можно было придумать что-нибудь попроще для экспроприации Картов.

— Денег у него, конечно, вагон. Но влияние в здешних краях не очень большое. А он добивается влияния, которое за наличные не купишь. Не странно ли, что он с такой кротостью принял извинения Элвина? Похоже, он хотел показать, что его ничуть не задел розыгрыш.

— И скрыть свои истинные побуждения. Возможно, ты и прав.— И Сэм сразу же переключился на другую тему:— Коринна выглядит куда лучше, чем в прошлый мой приезд.

— Рад слышать,— уклончиво отозвался я.

— Вчера ночью она написала письмо Берти.

— Боже! Откуда ты?…

— Многие любят разговаривать с репортерами. Даже их родные сестры.

— Но я думал… она… преодолела свое увлечение.

— Вот об этом она и написала. Рвать цветы запрещено. Для нее это было что-то вроде экзамена.

— Экзамена?— Я был озадачен. Никогда не знаешь, чего ждать от молодежи.

— Да. Наша милая девочка сказала, что, к своему удивлению, не чувствует почти никакой боли. Ну что ж, опыт великая вещь; эту мысль я почерпнул в глубоком источнике своей мудрости.— Сэм сардонически воззрился на меня.

— Если бы ты знал, как я доволен. И тобой. И вами обоими.

— Она рассказала, что у вас с ней был чудесный разговор. Это и помогло ей справиться с собой.

С минуту я молча смотрел в окно на лужайку, где Коринна с помощью кусочка сахара пыталась обучить Бастера какому-то трюку.

— Хорошо бы источник твоей мудрости помог тебе уладить и собственные дела,— произнес я наконец.

— Ну, это особь статья.

— В разговоре со мной Вера выразила надежду, что ты не влюбишься в нее.

Сэм задумчиво посмотрел на меня.

— Почему? А я полагал, это будет ей приятно.

— Видимо, она не хотела бы причинить тебе боль.

— Я не о том: ей приятно, когда англичане относятся к ней как к человеческому существу, а не диковинной экзотической птице. Ведь она, что ни говори, принесла большую жертву: вся ее семья ожесточенно противилась ее браку с белым. Роналд держит ее. в клетке. Разумеется, она обречена.

— Обречена?— Я вздрогнул.— Что ты хочешь сказать?

— Она целиком подчинена власти обстоятельств. Беспомощна. У нее нет достаточно веских причин, чтобы жить — или не жить. Она спокойно принимает все, что ни случится. Легче сказать «да», чем «нет». Очень умна, но воли никакой. Ей бы завести кучу ребятишек. Вот тебе и ответ.

— Что же ей мешает иметь детей?

— Роналд их не любит, у него настоящая детофобия.

Интересно, задумался я, останется ли Вера такой же одинокой, отрезанной от всех окружающих, если ее муж окончательно обоснуется в Замке? Лишь позднее я оценил ловкость, с какой Сэм увел разговор в сторону от его чувств.

Мне очень хотелось знать, что именно написала Коринна в своем письме, но спрашивать я, понятно, не стал. Уроки верховой езды были прекращены — до тех пор пока мы не подыщем какого-нибудь другого инструктора. Полиции все же удалось обнаружить в лесной чащобе ходули и монашеское облачение с капюшоном; ряса была наспех сшита из темной старой дерюжины, ходули сколочены из неструганых деревяшек. Этого явно не хватало для каких-либо определенных выводов. Придя в сознание, Джим подтвердил объяснения Элвина.

Нетерплаш Канторум проявлял уже меньший интерес к недавним событиям, чем к предстоящей Цветочной выставке: с приближением дня ее открытия среди местных жителей все сильнее разгорались страсти, а то и откровенное недовольство. Дженни была включена в состав подготовительного комитета, и я получал полный отчет обо всем происходящем. Вражда между Роналдом Пейстоном и Картами вроде бы прекратилась; во всяком случае, Роналд как председатель комитета часто опирался на мнение Элвина. Окончательно поселившись в Замке, Роналд решил возродить Цветочную выставку: он не жалел денег на ее организацию; она стала важным местным событием, для участия в ней съезжались со всей округи. Жители деревенских коттеджей с особой заботой ухаживали за созревающими плодами, косо поглядывая на сады и огороды соседей. Старший садовник Замка с каждым днем все более походил на начальника генерального штаба перед решающим сражением. По субботам и воскресеньям школьники рыскали по окрестностям в поисках диких цветов. Во всех домах варили джем и готовились печь пироги. Для экспонатов был сооружен большой шатер в саду Замка.

В самый разгар приготовлений к выставке один из приятелей Сэма — он жил в Уэймуте — пригласил нас покататься на яхте. Выехали мы ровно в двенадцать тридцать, оставив дома Бастера: возьми мы его с собой, он, чего доброго, свалился бы в воду или перегрыз какую-нибудь очень важную снасть. Пообедали на борту яхты: она была пришвартована у причала на Ноте, среди сонма самых разнообразных суденышек. Эдвард, как звали Сэмова друга, рассуждал об их сравнительных достоинствах с профессиональной компетентностью, не оцененной, к сожалению, Сэмом, который выражал серьезнейшие сомнения по поводу всей этой затеи. Коринна, напротив, была на седьмом небе, забыла и Берти Карта, и даже лошадей — особенно после того, как, подгоняемая ровным юго-западным бризом, яхта вышла из гавани и Эдвард позволил ей подержать румпель и дал первый урок навигации. Это был видный, приятный в обращении молодой человек, на год моложе Сэма, и по загоревшимся глазам моей милой Дженни я понял, что она впервые задумалась о замужестве Коринны. Моя дочь выглядела в этот день восхитительно хорошенькой, неотразима была и Дженни — беспечная, веселая, с развевающимися на ветру золотыми волосами.

— А что, если ветер стихнет?— допытывался Сэм.

— Не стихнет,— отвечал Эдвард.— Возьми чуть в сторону. Держи по ветру, Коринна,— вот так.

— А если все же стихнет?

— Перейдем на мотор.

— Какая радость — знать, что у нас есть и мотор. А если мотор забарахлит?

— Тогда нас затянет Портленд-Рейс[35], и яхта пойдет ко дну. Плавать ты умеешь?

— Портленд-Плейс?[36]— простодушно переспросил Сэм.— Это там, где Би-Би-Си? Как же там можно утонуть?

— Твой брат неисправим,— сказал Эдвард.

— Он у нас сугубо сухопутный человек. Я помню, как меня впервые вывезли к морю: он только пренебрежительно покосился на волны, повернулся к ним спиной и развернул газету.

— Ничего, ничего, мы выправим курс на другом галсе.

Мы вошли в военно-морскую гавань и сделали несколько кругов, разглядывая два корвета и плавучую базу, которые стояли у причала. Затем прошли две-три мили вдоль побережья на восток и бросили якорь в Рингстедском заливе, чтобы искупаться и выпить по чашечке чая.