Рано утром сама императрица одела ее «в платье, которое как две капли воды было похоже на ее собственное, из алой парчи с серебряной каймой. Елизавета все больше обращалась с Софией как со своей собственной дочерью и почти весь день не отпускала ее от себя. После выздоровления Софии они вместе совершали прогулки, обедали, посещали балы, концерты и другие зрелища. София тогда смотрела на императрицу как на «божественное создание», писала она потом в своих мемуарах, «лишенное всех изъянов». Ей приходилось быть свидетельницей внезапного гнева Елизаветы и ее неожиданных, диких капризов, но ее согревало тепло и материнская нежность женщины, которая была значительно старше ее годами. Уважение и благодарность Софии не знали границ. Она все еще робела в присутствии Елизаветы, но испытывала к ней глубокую привязанность.
Она начала свою долгую декламацию, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал громко и внятно. Особенно трудно ей давалось произношение, но она прилежно соблюдала правила, преподанные ей Василием Ададуровым. Иоганна с гордостью наблюдала за дочерью. «С того момента, как она вошла в церковь, и до конца церемонии, — писала Иоганна Христиану Августу, — она вела себя с крайним благородством и достоинством. Даже если бы она и не была моей дочерью, я не могла бы не восхищаться ею».
Сильный низкий голос Софии далеко разносился по храму, эхом отдаваясь среди расписанных колонн. Огромная толпа застыла в молчании, многие были тронуты до слез.
Произнеся последнее слово клятвы, София обратила свой взор на крестных родителей, которые наделили ее новым именем. Оно станет отныне известно всем — Екатерина Алексеевна.
София, принцесса-лютеранка Ангальт-Цербстская, стала русской Екатериной, дочерью православной церкви. Она сделала свой выбор, к большому огорчению отца, ради того, чтобы порадовать свою новую родительницу, императрицу.
А Елизавета действительно казалась ей матерью. Она окружила ее вниманием и заботой, осыпая подарками, даря платья и драгоценности, обращаясь с ней с поистине материнской нежностью и любовью. Ее переход в православие был отрадным для Елизаветы, как и новое имя — ведь так звали мать самой Елизаветы. Теперь Софи будет гордо носить его и обручится с Петром уже не как София, а как Екатерина.
В ту ночь императрица, Екатерина и Петр остались в Кремле — огромной белокаменной крепости, которая возвышалась над Москвой. Екатерина со своей свитой заняла комнаты на верхнем этаже старого кирпичного теремного дворца, где уже десятилетия никто не жил. Это было жалкое заброшенное строение, но некоторые комнаты накануне помолвки Екатерины и Петра все же удалось привести в сносный вид. Если Екатерина и слышала какие-то упреки совести, то многие годы спустя она не могла о них вспомнить, когда описывала это событие в своих мемуарах. Ей запомнился лишь вид из маленьких окон, панорама крепости и ее многих церквей с золотыми куполами и зданий, где размещались государственные учреждения. За стенами Кремля был виден город, который раскинулся до самых холмов. Окна были так высоко, что Екатерина с трудом различала людей, шедших далеко внизу вдоль кремлевской стены. Они напоминали ей муравьев, скопом ползущих по своим делам.
На следующее утро начали прибывать посланцы с подарками для Екатерины. Сначала императрица прислала ей свой миниатюрный портрет в рамочке с алмазами, а потом принесли миниатюрное изображение Петра в такой же роскошной рамке.
Государыня, величественная в своей царской короне и мантии, шла впереди жениха и невесты на площадь по проходу, образованному двумя шеренгами гвардейцев, которые сдерживали напор толпы. Пройдя под массивным серебряным балдахином, который держали восемь офицеров, они оказались в церкви, где Елизавета взяла Екатерину и Петра за руки и подвела к обитому бархатом возвышению посреди храма. Обручал молодую пару архиепископ Новгородский. Во время помолвки пел хор, а все присутствующие в благоговений стояли на коленях, потом встали и опять опустились на колени. После этого обряда, длившегося четыре часа, императрица вручила Петру и Екатерине обручальные с драгоценными камнями кольца, которыми они обменялись. В этот момент к Екатерине впервые обратились согласно ее новому титулу — как к великой княгине.
Затем были устроены народные гуляния. Они продолжались весь вечер. Гудели колокола, прогремел артиллерийский салют. На время празднества будничная жизнь в городе остановилась.
Императрица устроила обед, на который были приглашены все высокопоставленные лица, а затем был дан грандиозный бал. Екатерина, которой все восхищались, принимала поздравления и старалась каждому улыбнуться. Теперь, когда она стала великой княгиней, ей нужно было привыкать к знакам благоговейного уважения и почтения. Никто, кроме императрицы и Петра, не имел права сидеть в ее присутствии, входить или выходить из зала или комнаты, опережая ее. Все ей кланялись, становились на колени перед ней, говорили «ваше императорское высочество» и отступали с поклоном, чтобы дать ей дорогу.
То, что Екатерина после императрицы была самой титулованной особой при дворе, почувствовала на себе и Иоганна. Ей, как и всем прочим, пришлось стоять на коленях и целовать руку собственной дочери. Уважение, которым она пользовалась как мать Екатерины, теперь сошло на нет. Ведь сама Иоганна была всего-навсего немецкая принцесса Ангальт-Цербстская, невысокого происхождения, затерявшаяся среди таких же особ, которые составляли свиту великой княгини. Ей не разрешалось в обручальной процессии идти рядом с дочерью, она шла позади вместе с другими незнатными дамами. Перед началом обеда в честь помолвки ей сообщили, что она должна найти себе более скромное и удаленное место. Она запротестовала, как и британский посол, который тоже почувствовал себя оскорбленным, оказавшись на непочетном месте. В конце концов им пришлось обедать за столом, поставленным сбоку.
Все это унижало Иоганну и мешало ей выполнять важное поручение, с которым она приехала в Россию — отстаивать интересы Пруссии и ее союзников при русском дворе и подрывать антипрусскую политику канцлера Бестужева. Однако ее постиг полный провал. Она убедилась в том, что канцлер — грозный и несокрушимый соперник.
Бестужев был в курсе всех затей Иоганны со времени ее прибытия в Россию. Он через своих людей перлюстрировал депеши французского посланника Шетарди и знал во всех подробностях интриги Иоганны. В этих донесениях цитировались высказывания принцессы Ангальт-Цербстской в адрес императрицы, изобличавшие лицемерие и циничную расчетливость как главные черты ее поведения. Собрав все улики, Бестужев представил их Елизавете и стал ожидать взрыва.
Разъяренная тем, что эта немка, с которой она обращалась как с близкой родственницей, отплатила ей такой черной неблагодарностью, Елизавета угрожала отменить свадьбу и отослать Иоганну и Екатерину домой. Она вызвала к себе. Иоганну и накричала на нее. Перепуганная немка расплакалась. Два часа императрица изливала свой гнев, а принцесса извивалась, как червь, пытаясь вымолить прощение. Слишком поздно Иоганна осознала, что ее неуклюжая двойная игра поставила под угрозу будущее дочери. И все-таки Елизавета сменила гнев на милость и согласилась не отсылать домой Иоганну и ее дочь, но Шетарди было приказано покинуть Россию. А Иоганна пребывала в постоянной опале. Унижение, которому ее подвергли на обеде в честь обручения Екатерины, было не случайностью, а одним из многих чувствительных щелчков по носу, призванных напомнить ей о ее месте.
Запуганная императрицей, лишенная почти всех знаков уважения, вынужденная унижаться перед собственной дочерью, Иоганна стала раздражительной. С ней было просто невозможно говорить из-за вечно плохого настроения. Она отказывалась прислушиваться к советам и вымещала злобы на слугах и мелких чиновниках — на тех, с кем можно было ссориться, не опасаясь последствий. Она проводила время с принцем и принцессой Гессенскими, которые сочувствовали ей и радушно принимали ее. Отношения же с дочерью стали напряженными как никогда. Екатерина, пуская в ход все свои чары, чтобы сохранить расположение императрицы и завоевать авторитет у видных сановников, в то же время тщетно пыталась урезонить свою упрямую мать.