Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.

— Да не доктор, а целый профессор! — хохотнул я.

Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой — как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, — в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.

— Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, — поджал он тонкие обветренные губы.

— А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?

Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.

— Не могла супруга завернуть? — проворчал я.

— Супруга еще в деревне.

— А ты приехал?

— На пару дней.

— Да ведь я жив и здоров!

— Как еда, как врачи? — замял он разговор о своем приезде.

— Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.

— Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники, А потом вытер лицо платком и заплакал.

— Почему заплакал-то?

— Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас — спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.

— Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? — озлился я.

— Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!

Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот — туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена — благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.

— Как жизнь, Аркадий Самсоныч?

— Решил последовать твоему совету, Николай Фадеич.

— Какому совету?

— Воплотить в жизнь твой лозунг: «Каждому селу — своего профессора».

— Ты уже говорил, что зимовать там будешь.

— Не зимовать, а работать.

— Уж не в свиноводческом ли комплексе оператором?

— Видел, сколько в моей избе книг? Еще привезу, все привезу из города, кроме специальных. И открою общедоступную библиотеку. А?

— Аркадий Самсоныч, поздравляю тебя с большим человеческим поступком.

И я пожал ему руку, как положено в таких случаях, а он привстал, как водится в подобных обстоятельствах.

«Вы не знаете своего счастья…» Так говорят счастливым, поскольку со стороны виднее. Да его никто не знает. А почему? А потому что сравнить не с чем. Чтобы ощутить счастье, надо кусочек несчастья. Да ведь закавыка, поскольку кусочек несчастья все счастье сожрет.

В таком случае я буду ценный предмет для ученых, как сочетающий в себе и то и другое. Чуть не убили — несчастье. Мария любит меня, Паша орден получил, профессор душевный поступок задумал — счастье. Видать, возможно счастье и при несчастье — смотря что тут перетягивает.

— Мне, Аркадий Самсоныч, тоже совет требуется по твоей части — надумал я книжку написать.

А сам гляжу из-под повязки — не заржет ли? Да нет, бородку огладил, очки поправил, хвосты лещиные покрепче к галстуку прижал и ответствует:

— Ну что ж, дело похвальное. Из какой области?

Из какой области? И не сказать. На душе моей красиво, а ни слов нет, ни мотива. Поскольку все мысли имели форму недолепленных и недоваренных пельмешек. Как в людей перелить, что ли, мое думанное, передуманное и недодуманное?.. Я хотел бы… Эх, многое бы хотел втолковать людям, включая ребят из моей бывшей бригады…

О взаимосвязи первой сущности со второй. Первая сущность, тело наше, создана для второй, для души нашей, а иначе она, первая-то, не имеет смысла, как, скажем, болотная лягушка. Первая сущность, тело наше и все материальное, радует вторую сущность, но истинная радость для второй сущности от второй же, ибо человеку — человеческое…

О стариках, которые с годами становятся мягче, умнее и добрее, поскольку как бы поворачиваются от мира вещей лицом к человеку. Потому что поняли наконец-то соотношение сущностей, и вторая их сущность отвернулась от первой, как от суетной…

О том, как жить, — я бы научил жить через соотношение первой и второй сущностей. А интересно жить-то, между прочим, очень просто…

О том, как найти смысл жизни и как отыскать счастье. А коли глянуть на все через первую и вторую сущности, то смысл жизни и счастье есть одно и то же, лишь по разному обозначенное…

О том, как любить женскую сущность…

Да разве все перечислить?

— Насчет смысла жизни и соотношений сущностей.

— Ага, философская. Как будет называться?

— «Ход второй сущности».

— Немножко шахматное, но дело не в этом. Не почитать ли сначала кое-каких авторов, а?

— Каких?

— Маркса, Гегеля, Канта…

— Хочу, Аркадий Самсоныч, донести до людей взгляд на жизнь незамутненным.

— Ну выздоравливай, а там посмотрим.

Тут я, конечно, руку протянул и лещей у него отобрал, поскольку дело шло к масляному пятну на галстуке. Однако под мешочком с лещами обнаружился еще мешочек с заморским корнеплодом под названием ананас. Откуда люди взяли, что больные жрут боле всех?

— Когда уезжаешь в Варежку-то? — спросил я.

— После банкета.

— Какого банкета?

— Который Павел дает по случаю награды.

— А где он его дает?

— У тебя на квартире.

— А когда?

— Как только выпишешься.

Значит, надо мне поспешать. А то и банкет тут пролежу. Узнаю у врача, как теперь моя голова относится к веселым напиткам. Кто на празднике не пьет, тот зовется идиот. А может, умный.

— Голова болит? — посострадал профессор.

— Кружится.

— Сотрясение. Врач сказал, что пройдет. В моем институте был один кандидат наук, балда балдой, упал с лестницы и тоже заработал сотрясение. Веришь ли, потом стал весьма умным человеком. Статьи публиковал глубочайшие.

— Тоже?

— Что тоже?

— Тоже, как я?

— Ну да, тоже сотрясение.

— А до сотрясения и я был, значит, балда балдой?

— Мною проведена некая параллель…

— А ты, — перебил я, — и без сотрясения умный?

— Николай Фадеич, тебе нельзя волноваться. Тем более из-за такого пустяка, как твои умственные способности.

— Пустяки? — Я сел, взъярившись.

— Лежать! — гаркнул профессор, как ученой собаке.

Я схватил мешочек с лещами, поднял их высоко, как бы приглашая всех обозреть, и слащавым голосом засюсюкал:

— Ах какие умные лещики! Видать, с профессорскими мозгами, а не с нашими пустяками…

И швырнул мешочек ему на колени. Профессор вскочил, лещи полетели на пол, но он их наподдал носком зеркального штиблета, отчего мешочек уехал под мою кровать, к банкам. А вот плод ананас докатился аж до третьего больного, который следил за нашей драмой веселыми глазами.