Весь многотысячный полон был согнан на одну поляну; чтобы пленные не разбежались, они полусотнями были привязаны к одной волосяной веревке. Привязаны не просто за руки, а за деревянные колодки, охватывавшие у кого запястье, у кого ногу, а у некоторых колодки были на шее, как хомуты у лошадей. Полусотки умышленно составлялись из разных по возрасту и по силам людей, чтобы предупредить побеги. Разделяли только мужчин и женщин.

— Ну показывай свою суженую.

— Вот сюда, сюда, Владимир Святославич.

Увидев великого князя, навстречу ему подбежал старший охраны, доложил:

— Владимир Святославич, за ночь трое померло, один бежать наладился, пришлось убить.

— Бежать? Чем же он веревку перерезал?

— Зубами перегрыз, сучье вымя.

— А те, что померли. Отчего?

— От самой Вислы дохлые были, а тут на одних сухарях да воде, много ли нажируешь.

— Ну, царствие им небесное, — перекрестился Владимир. — Ежели так пойдет, ты мне до Киева полон ополовинишь, Фома.

— Так я-то при чем, Владимир Святославич, ежели таких мне дали, дохлых?

— Есть еще такие?

— Есть, князь, есть, — вздохнул Фома. — Пожалуй, с сотню наберется.

— Вот что. Ныне покорми сухарями и водой, а на следующем стане лоб разбей, но навари им мяса и каши. Слышишь?

— Слышу, великий князь. Но где ж я мяса возьму?

— Я скажу воеводе Блуду, чтоб завалил для полона пару туров или с пяток вепрей.

— Вот это будет ладно, Владимир Святославич, — обрадовался старшина.

— Учти, Фома, это они в пути пленные, а приведем в город — уже нашими станут. Слышишь? Нашими. Так что ты не очень над ними изголяйся. Наживешь врагов, станут свободными, припомнят.

— Да я уж и так с имя как с детьми малыми.

— Знаю, знаю, не оправдывайся. Небось беглеца-то не пожалел, сам, поди, прикончил?

— Не-е. Его Федьша из лука осадил. Аккурат промеж лопаток угодил. Стре-елок!

— Ну Федька, я знаю, птицу из лука влет бьет. Тебе его не зря Волчий Хвост прислал. Береги отрока.

— Да берегу уж. Из котла завсегда ему лучший кус даю.

Тут закричал новоявленный жених от полона:

— Вот она! Вот, князь!

Владимир подъехал к женской связке. Русич держал за свободную руку худенькую, хрупкую девушку, испуганно смотревшую на князя. Лицом бледным и довольно красивым она почему-то напомнила Владимиру дочку Предславу, что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе: «И у нее ведь есть отец, вернее — был».

— Ну что, девушка, согласна стать ему женой? — спросил князь.

Девушка утвердительно закивала головой.

— Она у тебя что? Немая?

— Что ты, Владимир Святославич. Это она от испуга, тебя напугалась.

— Меня? — улыбнулся князь. — Ну что ж, бери, раз согласна девка.

Воин выхватил меч, обрубил волосяную веревку под самую колодку.

— Ты что ж, злыдень, — возмутился Фома. — Какую завязку сгубил!

Девушка, понявшая, что ее освобождают, вдруг заплакала и пала на колени.

— Пан, великое дякуй тобе.

— Ладно, ладно, девка. Вон мужа благодари. А ты накорми ее хоть сперва, не видишь, стрекозы легше стала.

— Колодку-то, злыдень, — крикнул Фома.

Но воин уже побежал, увлекая за собой девушку прямо с колодкой на левом запястье.

— Ладно. Колодку сам собью.

— Ишь жеребец стоялый, — проворчал старшина.

— Ну что, Фома, покажи-ка нам того волчонка, — сказал Владимир. — Поди, он-то еще не помер.

— Да нет, этот рази помрет.

«Волчонок, — разочарованно подумал Святополк. — Тоже мне подарок». Но смолчал.

Они подъехали к мужской связке, на самом конце которой был привязан худенький, тщедушный мальчишка.

— Вот он. Целехонек, — молвил довольный Фома. — Встань, дурак, не видишь — князь.

Мальчик поднялся, через драные порты видны были худые, мосластые коленки.

— Ну-ка, отрок, сыграй нам волка, — попросил Владимир.

Мальчик насупился, задрал вверх лицо и вдруг завыл по-волчьи, да так похоже, что кони запрядали ушами, а Святополкова белая кобыла едва не встала на дыбки. Княжич вовремя натянул поводья.

— Молодец, — похвалил князь. — А ну-ка по-утиному.

И мальчик, приложив ко рту ладонь, закрякал по-утиному. Варяжко со Святополком переглянулись в изумлении, столь точно передразнивал он утку.

— А ну-ка вепрем, — заказал князь.

И мальчик захрюкал, завизжал, и уж казалось, тут не один вепрь, а целых два или три.

Владимир оглянулся на Святополка:

— Ну как, сынок, понравилось?

— Просто диво дивное, — признался княжич.

— Ну коли удивил он тебя, то и бери его себе. Дарю. Я знал, тебе понравится. Так его и зови Волчонком. Фома, сними колодку с Волчонка.

Старшина освободил мальчика.

— Куда его?

— Давай мне, — сказал Святополк, похлопал ладонью по крупу коня за седлом.

Фома подсадил мальчика на круп коня, тот ухватился за княжича, прижался к нему.

Сладок мед — горек мед…

Волчок оказался не очень разговорчивым, и Святополку пришлось едва ли не щипцами тянуть из него, откуда он родом, кто отец с матерью, как в полон попал.

Видно, воспоминания пленному отроку были не очень приятны.

— Ну, а что ты любишь-то? — спросил княжич. — Чего б хотел?

— Меду, — поколебавшись, признался Волчок.

— Чего, чего?

— Меду, — повторил не столь уверенно мальчишка, видимо сочтя свое желание чрезмерным. — Я его никогда не ел.

— Не ел, а любишь, — удивился княжич.

— Мне раз дали ложку лизнуть, — вздохнул Волчок. — А чтоб есть… не приходилось.

И Святополку вдруг захотелось сделать для этого несчастного мальчишки что-то приятное, а главное — показать пленнику, что он, княжич, может многое.

— Варяжко, — полуобернувшись в седле, позвал Святополк.

Кормилец подскакал к нему: что нужно?

— Я хочу свежего меду.

— Вот приедем в крепость…

— Нет, я хочу прямо с борти.

Святополк понимал, что если он скажет, кто в действительности хочет меду, то кормилец в лучшем случае рассмеется (мало ли чего рабу не захочется!) и не подумает исполнять такое желание. Другое дело, если меду захотел сам наместник — хозяин земли дреговичей.

— Нам придется дать крюка.

— Давай дадим крюка, — согласился Святополк.

Веска, к которой они вскоре приехали по едва приметной дороге в лесу, имела всего три избы и низкую почерневшую баньку у небольшого озерца. Со всех сторон окружал веску высокий лес. На крохотных огородиках, прижатых к воде, белели кочаны капусты да широкие листья репы. У самых изб зеленели морковные грядки. Из крайней избы навстречу подъезжавшим вышел мужик в длинной домотканой рубахе и портах, тщательно обмотанных снизу веревками от лычинец[53].

Он, видимо, уже знал Варяжку, так как, едва поклонившись, принялся жаловаться:

— Ой, боярин, беда у нас.

— Ох, Костка, — поморщился Варяжко, слезая с коня. — Живешь при сладком, а все плачешься.

— Так ведь перетес у нас, боярин. Перетес.

— Перетес? — сразу посерьезнел Варяжко. — А кто сделал, узнали?

— А что узнавать? Он вместо моего свое знамя всклал.

— А чье ж то знамя?

— Хотки с Малой Жени.

— Он чей холоп?

— Вроде вольный.

— Вольный, говоришь, — недобро прищурился Варяжко и спросил Костку: — Борти лажены?

— Нет еще, но скоро начнем.

— Сегодня одну возьмешь. Княжич сотового меду пожелал. А своего брата пошли за Хоткой, чтоб к вечеру был с ним здесь.

— Хотка не послушает отрока.

— Послушает.

Варяжко, обернувшись, позвал к себе дружинника, а когда тот подъехал, приказал ему:

— Поедешь с евоным братом, добежите до Малой Жени. Привезешь сюда того, кого он укажет. Скажешь, князь зовет.

Брат Косткин явился на коне, и вместе с дружинником они поехали по берегу озера и вскоре скрылись в лесу.

По велению Варяжки дружинники расседлали коней, пустили пастись их у озера, а сами, натаскав из лесу сушняку, начали готовить пищу.