Но Клеопатра, верная себе, не хочет смириться с несчастьем, бросает вызов беде и старается внушить Антонию, что он — как и она, царица, — должен презирать неблагоприятный поворот судьбы. Несколько слов, может быть, само ее присутствие — и римлянин оживает; он, как и она, снова убежден в том, что власть есть не что иное, как удачно поставленная мизансцена, а жизнь — театральная пьеса, ничего больше.

Антоний поднимает голову, до него постепенно доходит, что в Риме, как и в Александрии, никто — даже Октавиан — не заинтересован в том, чтобы афишировать очередную победу парфян над всемогущей Волчицей.

И тогда между Клеопатрой и Антонием происходит что-то, возвращающее их к их первой зиме, — устанавливается некое подобие согласия. Но едва они оба успокаиваются, как царица делает попытку извлечь из этого выгоду, а именно, получить, в обмен на привезенные ею деньги и обмундирование, единственный подарок, в котором ее любовник-супруг ей отказал: Иудею.

И тут вспыхивает бурная ссора. Мы не знаем, кто из них двоих больше кричит и при каких обстоятельствах происходит эта стычка — наверное, когда они, как обычно, пьют или занимаются любовью. Опомнившись, Антоний все равно не собирается уступать: уж лучше он не станет расплачиваться с солдатами деньгами царицы, а постарается содрать, что можно, с местного населения.

Клеопатра смиряется с его решением. Внешне; ибо, отказавшись от Иудеи, она тут же требует в качестве компенсации, чтобы Антоний провел в Александрии остаток зимы.

Однако этому препятствуют новости, приходящие из Рима: Октавиан, как в недавнем прошлом Цезарь, окружил свою личность ореолом святости. Он манипулирует сенатом, как хочет, и в скором времени, несомненно, попытается вообще его упразднить. Антонию следовало бы съездить в столицу, повидать своих друзей, родителей…

В таком случае он встретится и с Октавией. Клеопатра уже согласна забыть об Иудее, но уступить его другой женщине — об этом не может быть и речи. Ревность совсем лишает ее разума; ей ли самой или кому-то из окружающих ее параситов удается уговорить Антония, мы не знаем; но, как бы то ни было, в конце концов он принимает ее доводы, вновь начинает мечтать о войне, о завоевании мира. Разумеется, ему нужно вернуться в Рим. Однако, сделав это прямо сейчас, он потеряет год: любая кампания, начатая позже первых дней весны, заранее обречена на провал, что в достаточной мере подтверждается его нынешним положением. С другой стороны, если он проведет зиму в Александрии, то уже в конце февраля будет готов к войне. В начале марта он сможет спокойно добраться до Евфрата, вместе с царицей (почему бы и нет?), как в прошлом году; но только на сей раз, поскольку он выступит в поход вовремя, он обязательно победит.

Очень скоро новые известия, которые приходят к Антонию из Рима, подкрепляют его решение: его соперник, как и предвидела Клеопатра, делает вид, что верит в якобы одержанную им победу. Хотя Октавиан, как и все остальные, прекрасно представляет масштабы постигшей Антония катастрофы, он устраивает публичные торжества в его честь и требует у сената, чтобы статуи их двоих — Октавиана и Антония — были воздвигнуты в храме Согласия; и, словно этот поток наград кажется ему недостаточным, добивается принятия декрета, в соответствии с которым его зять, как и он сам, отныне может пировать в упомянутом храме вместе со своей женой и детьми, когда того пожелает.

В этом декрете прочитывается злая ирония: вот уже два года, как Антоний не видел Октавию. Что же касается ее детей, то о них он думает меньше всего: он даже не знает, на кого похожа его младшая дочь. А значит, за всеми этими чрезмерными почестями скрывается западня — одна из тех ловушек, которые умеет устраивать только Молокосос.

Но Антоний ничего такого не подозревает; у него на уме только Восток, горы Армении, степи, где он хочет любой ценой взять реванш над парфянами, — можно подумать, будто его преследует неотступное видёние пустоты, в которой захлебнулись его кавалерийские атаки.

Царица же, которая одна могла бы почувствовать угрозу, больше не хочет рассуждать. Сейчас она жаждет только чувственных удовольствий, и это притупляет ее интуицию хищного зверя, сужает поле ее разума и ее мечты: для нее все сосредоточилось на присутствии Антония, на его зрачках, расширившихся и будто притягиваемых бездной, на его ненасытных устах.

Мы не знаем, удалось ли супругам, в течение нескольких последующих недель, вновь пережить благословенное время первой зимы «неподражаемых». Если и удалось, то счастье их было очень коротким: начало весны застает их уже в пути, в Сирии. И там, непосредственно перед выступлением в поход, Антоний получает письмо от Октавии.

Он будто падает с облаков. До сих пор его занимали только планы кампании: он узнал, что в парфянской империи начались междуусобицы и, следовательно, атаковать ее надо сейчас или никогда; к тому же мидийский царь месяц назад дал ему знать, что он, Антоний, может на него рассчитывать. Эта новость настолько его обрадовала, что он тут же заключил союз с Мидийцем и отправил в Рим отчет об условиях их соглашения.

И вот в ответ он получает письмо от своей римской жены. Октавия наивно сообщает ему, что смогла получить у брата не обещанные двадцать тысяч солдат, а только две тысячи отборных легионеров, деньги на их содержание и несколько десятков прекрасных вьючных животных. Корабли со всеми людьми и грузом уже взяли курс на Восток, и она сама тоже едет. Она сделает остановку в Афинах, а потом направится к нему — если он не возражает.

Антоний наконец понял маневр Октавиана, эту ловушку, более опасную, чем все парфянские засады: либо он примет жену и в результате потеряет своего главного союзника в войне, египетскую царицу, либо отвергнет Октавию, и тогда между ним и его шурином начнется беспощадная война.

Согласно Плутарху, Антоний предпочел бы Октавию, если бы не безмерная хитрость царицы, которая противопоставила маневру Молокососа свои, не менее коварные контрмеры: «Чувствуя, что Октавия вступает с нею в борьбу, Клеопатра испугалась, как бы эта женщина, с достойною скромностью собственного нрава соединившая теперь твердое намерение во всем угождать мужу, не сделалась совершенно неодолимою и окончательно не подчинила Антония своей воле. Поэтому она прикидывается без памяти влюбленной и, чтобы истощить себя, почти ничего не ест. Когда Антоний входит, глаза ее загораются, он выходит — и взор царицы темнеет, затуманивается. Она прилагает все усилия к тому, чтобы он почаще видел ее плачущей, но тут же утирает, прячет свои слезы, словно бы желая скрыть их от Антония»[102].

Потом, как рассказывает Плутарх, кишевшие вокруг Антония льстецы приняли эстафету из рук царицы и начали убеждать его в том, что Октавия вышла за него замуж по политическому расчету, тогда как Клеопатра искренне любит его — любит так страстно, что, ежели он ее оставит, она этого не переживет.

У нас нет причин сомневаться в том, что царица в самом деле разыгрывала эту маленькую комедию: она с юности демонстрировала таланты актрисы и широкий диапазон своего актерского дарования. Кроме того, она давно поняла, что есть только один способ контролировать неконтролируемого Антония: ни на миг не выпускать его из виду и всегда оставлять за собой последнее слово. Наконец, ставки в этой игре были действительно крупные: в последний раз, когда Антоний вырвался в Рим, его там быстренько женили. Ей пришлось ждать три года, прежде чем она увидела его вновь; и вообще, после Тарса она потратила столько усилий, чтобы его удержать, что вовсе не собиралась начинать все сначала из-за какого-то курьера.

Как бы то ни было, рассказ Плутарха свидетельствует о том, что сперва римлянин склонялся к выбору в пользу Октавии и что, прежде чем Клеопатра сумела победить соперницу, ей пришлось бороться отчаянно — и долго. Может быть, несколько недель: ибо между тем моментом, когда Антоний получил письмо жены, и тем, когда он резко ответил ей, чтобы она направила к нему свои корабли, а сама оставалась там, где есть, прошло столько времени, что начинать войну с парфянами уже не имело смысла.