Таковы, по крайней мере, были осознанные соображения Клеопатры — те, что диктовались ее опытом и разумом и основывались на точке зрения, которую разделяли все наблюдатели тогдашних событий, от Рима до Александрии: если забыть о недавних экстравагантных выходках Антония (а их можно оправдать его усталостью после трудной борьбы, которую он вел непрерывно после мартовских ид), если попытаться хладнокровно оценить нынешнее состояние его дел, нельзя не признать, что сейчас он находится примерно в том же положении, какое было у Цезаря в день, когда Клеопатра выскочила из свертка у его ног. Антоний, как когда-то Цезарь, управляет Галлией. Благодаря своей темпераментной супруге, слепо ему преданной, которая в его отсутствие играет в Италии роль сторожевого пса, он сохранил власть над Римом. Сенат безропотно подчиняется всем желаниям Фульвии, которая, с помощью брата Антония, командует солдатами так энергично, как если бы сама была полководцем. Нет никакого сомнения в том, что, продолжая действовать подобным образом, она в конце концов уничтожит Октавиана — если, конечно, у Молокососа не окажется достаточно вкуса, чтобы, не дожидаясь насилия, самому отойти в мир иной. Что же касается последнего члена триумвирата, Лепида, то фактически он уже отстранен от власти и, судя по всему, благоразумно смирился со своей участью.

Наконец, Антоний, несмотря на свои незаконные поборы и оргии, продолжает пользоваться популярностью на Востоке: люди думают, что он один обладает достаточным могуществом, чтобы навсегда ликвидировать угрозу парфянского нашествия, которая вот уже несколько лет нависает, словно грозовая туча, над всем восточным Средиземноморьем, ибо парфяне непрерывно совершают набеги на Иудею и Сирию. Между прочим, скорее всего именно страх перед их стрелами, а не туманные мистические мечтания, побудил народы Азии приветствовать Антония как Бога-Освободителя: если он сумел отомстить за Цезаря, что помешает ему избавить их от парфян? Когда это случится, откроются пути на дальний Восток, как во времена Александра. И тогда будет изобилие золота, коней, благовоний, шелковых тканей; римлянин, разумеется, станет владыкой мира, но зато вся Вселенная насладится благоденствием, миром.

Клеопатра, которой приходилось с тревогой наблюдать, как парфяне рыщут у самой границы египетских песков, разделяла ту же надежду. Однако, поскольку у нее было достаточно времени, чтобы изучить Антония в период ее пребывания в Риме, а потом, благодаря хорошо налаженной разведывательной сети, детально следить за всеми его действиями и жестами, она, единственная, поняла следующее: Цезарь, даже в мельчайших своих решениях, никогда ни от кого не зависел, полагался только на самого себя, тогда как Антоний нуждался в руководителе. И, как показывало его прошлое, таким руководителем могла быть только женщина.

Итак, именно о такого рода власти думала Клеопатра в тот час, когда, наконец, приказала погрузить на корабль драгоценности, наряды, благовония, съестные припасы. Но сама надежда ее оставалась туманной: была ли царица одержима влечением к власти или испытывала и плотское влечение, и жажду власти одновременно? Знала ли она это, хотела ли знать?

Может быть, ею двигало просто желание вернуться к жизни. Жажда блеска — истинного блеска. Потребность совершать безумства, жить ярко — ведь прошло так много времени, три года, с тех пор, как она отказалась от всего этого, притворилась смиренницей. А сама непрерывно думала о последних днях Цезаря, о внезапно возникшей между ними непреодолимой дистанции, о молчании, которым он ее оттолкнул. Три года без мужчины — этим все сказано. Но она никогда не признается в этом! Даже самой себе.

Между тем судьба есть не что иное, как форма, которую люди придают своему желанию; судьба и желание рождаются в одной ночи. А ночная жизнь Клеопатры в тот момент ее бытия, жизнь, которая будоражила ее, но которую она ни за что не решилась бы допустить в свое дневное сознание, заключалась в том, что царица была уже готова забыть о стратегии и открыться навстречу опасной силе, некогда сделавшей ее царицей: любовной страсти.

Днем и ночью царица неутомимо придиралась к мельчайшим недостаткам своего корабля. Ничто не могло ее остановить; ее упорство, ее желание во что бы то ни стало ослепить римлянина были сопоставимы лишь с атмосферой таинственности, которой она окружила свою деятельность. Таким образом она пыталась скрыть от самой себя то, что, со времени визита эмиссара Антония, медленно созревало в самых сокровенных и неведомых глубинах ее естества.

Тем не менее она не утратила своей привычки все рассчитывать заранее; и слухи о ее приготовлениях, несмотря на грандиозность и кропотливость этих работ, не просочились за пределы Александрийского порта — судя по тому, что Антоний вторично послал к ней гонца с приглашением.

Царица вновь дала уклончивый ответ; и римлянин, не зная, что ему еще предпринять, обратился с просьбой о посредничестве к восточным царским домам, к последним родственникам и друзьям семьи Лагидов. Те и другие принялись уговаривать Клеопатру; и, несомненно, обращали ее внимание на то, что невозможно было бы выбрать для свидания более удачное место, чем город, где ее ждал Антоний: ведь Таре всегда поддерживал Цезаря. В худший период гражданской войны его жители не побоялись переименовать свой город в Юлиополь, и потом убийцы императора подвергли их за это жестоким репрессиям.

Клеопатра, как всегда, выслушивала своих собеседников, улыбалась, соглашалась с ними; но потом вновь принималась разыгрывать комедийную роль безалаберной и забывчивой женщины, тогда как на самом деле дни и ночи напролет готовилась к своему сражению. Между тем время шло; тактика бесконечных проволочек становилась бессмысленной и опасной; к тому же ее плавучий театр и актерская труппа были уже в полном порядке. Итак, по всей вероятности к началу сентября, в канун наступления сезона бурь, она, наконец, собралась в дорогу.

Дата ее появления перед Антонием, несомненно, была продумана с той же тщательностью, что и вся мизансцена прибытия в Таре. Проблема заключалась в том, как сделать, чтобы после их рандеву Антоний, какие бы новости ни приходили из Италии, уже не мог вернуться в Рим. Назначив свой приезд на последние дни перед периодом осенних и зимних ветров, Клеопатра была уверена, что добьется желаемого: с октября по март ни один корабль, если только его капитан не сумасшедший, не покинет пределов своего порта. Как только море закроется для судоходства, ловушка Востока захлопнется за спиной Антония; и у нее, Клеопатры, будет достаточно времени, чтобы этим воспользоваться.

Через сто пятьдесят лет после описываемых событий в Средиземноморье все еще взахлеб рассказывали легенду, которую Клеопатре удалось вписать в анналы истории в тот день, когда ее корабль вошел в устье Кидна. Люди вновь и вновь вспоминали о том, как судно поднималось вверх по реке, а за ним тянулся Щлейф ароматов; как полуобнаженные девушки выполняли работу матросов; как стайка малышей нежно обмахивала опахалами царицу, восседавшую на троне под золотым балдахином. Но самым удивительным было то, чего она не могла предвидеть заранее (хотя хотела предусмотреть все): толпы людей, от самого устья реки бежавших по обоим берегам вслед за кораблем; жители Тарса, которые, едва завидев паруса царицы, ринулись к морю, — мужчины, женщины, дети, солдаты, рабы, матросы, погонщики караванов, богатые купцы и мелкие торговцы, ослепленные одним и тем же волшебным видбнием; наконец, сам Антоний, застывший как воплощение римской суровости на возвышении, где, должным образом разодетый, в лавровом венке и кирасе, он ожидал прибытия Клеопатры; Антоний видел, как приглашенные им почетные гости при приближении корабля сорвались со своих мест и смешались с местным населением, увлекаемые тем же чувством, тем же непреодолимым желанием — приблизиться к царице, влить свой голос в общий хор приветствий.