Между тем Антоний по-прежнему нравился простонародью и Октавиан, несмотря на свой быстрый взлет, не мог его оттеснить. Наконец, Октавиану приходилось считаться с Лепидом, человеком столь же молчаливым, сколь амбициозным — и непредсказуемым. Цицерону, крутившемуся в этой неразберихе, пришлось констатировать печальный факт: никто из претендентов на власть не нуждался в его услугах. К тому же он сам не мог решить, к какой партии ему лучше примкнуть. Во имя республики он бы отдал свои симпатии убийцам Цезаря, однако, желая гражданского мира, уже начинал сожалеть о мартовских идах.

За неимением лучшего дела он публично обличал Антония[87], что явно доставляло удовольствие Октавиану. Однако старый оратор как чумы боялся этой жерди, так умело окружившей себя выдающимися личностями. Что касается Брута и Кассия, то они только радовались разногласиям в стане врага и воспользовались ими, чтобы набрать легионы и удрать в Азию, где теперь готовились к захвату власти.

Следует признать очевидное: через восемь месяцев после мартовских ид дело Цезаря было полностью погублено и вновь началась гражданская война. Ни одному из политических лидеров не удалось решительным образом доказать свое превосходство над остальными. В конце концов всеобщий беспорядок стал настолько вопиющим, что через полтора года после убийства императора Октавиан, Антоний и Лепид вынуждены были принять наихудшее из всех возможных решений: они договорились править втроем.

Это соглашение было скреплено клятвой, а также браком Октавиана и приемной дочери Антония, затем триумвиры обсудили свои действия в отношении врагов. Клубок семейных и политических противоречий к тому времени настолько запутался, что головы некоторых стали объектом торговли и нескончаемых препирательств; Антоний потребовал голову Цицерона; Октавиан этому противился, но в конце концов уступил, выторговав взамен голову дяди Антония. Триумвиры согласились с условиями этой сделки. Затем Лепид, Октавиан и Антоний вошли в Рим во главе своих воинских отрядов и началась запланированная ими беспощадная вендетта: проскрипции, узаконенные массовые убийства, как при Сулле. Имена подлежащих уничтожению людей вносились в выставленные для всеобщего обозрения списки, и людей этих убивали. Гонения оправдывались политическими соображениями, но каратели чаще всего исходили из личных мотивов: давняя ссора из-за наследства, подозрения в адюльтере… Жена Антония, Фульвия, не отличалась от других, когда вносила в списки имена своих личных врагов: например Руфа, которого ненавидела за то, что он отказался продать ей свою виллу.

При этом режиме за несколько месяцев была истреблена значительная часть римской аристократии — как минимум две тысячи человек. Самой знаменитой из жертв этой кровавой вакханалии стал Цицерон, которого задушили, когда он пытался бежать. Его труп обезглавили (что удалось сделать только с третьей попытки), а потом покойному отрубили руки, которые и доставили вместе с головой к Антонию[88]. В обмен Антоний уступил Октавиану голову своего дяди; он открыто ликовал.

Возможно, вместе с известием о смерти старика до Клеопатры дошел и слух, которым заканчивается эта история: увидев голову Цицерона, жена Антония, Фульвия, обрадовалась даже больше, чем ее муж. Она стала плевать в мертвое лицо, осыпать его бранью, затем, обезумев от злобы, пронзила язык оратора своей шпилькой. Антоний позволил ей все это проделать, и ему пришлось ждать довольно долго, прежде чем он вырвал у нее злосчастную голову, которую, вместе с отрубленными руками, велел прибить к трибуне Форума.

Кем же на самом деле был Антоний, если не сумел сдержать жестокость своей супруги, этой мужеподобной фурии, вечно кипящей от злобы? Какой изъян скрывался в душе этого жизнерадостного вояки, который, как говорили люди, так же быстро прощал, как впадал в гнев? Какое тайное влечение к женской жестокости, какая слабость, известная ему одному, могли привести его к этому головокружительному ликованию на краю бездны небытия?

Несомненно, то же влечение и та же слабость, какие были свойственны Клеопатре. Но только в те дни, когда она вновь стала жить как «Владычица Обеих земель», как женщина-фараон, Клеопатра еще отказывала себе в этой дрожи наслаждения, в этом опьянении. Что бы она ни делала, куда бы ни спешила, ее сын всегда находился где-то поблизости. Мальчик, который рос и всего на свете ждал от нее, — как и она всего ждала от него.

Поэтому ее не ужаснула смерть Цицерона. Но, с другой стороны, она слишком презирала оратора, чтобы радоваться его гибели; в новостях, которые распространялись по свету, ее интересовали только их достоверность и та выгода, которую она лично могла из них извлечь. Она доверяла прежде всего своим эмиссарам, тем донесениям, которые они регулярно ей присылали — несмотря на то, что обмен письмами в ту эпоху был делом весьма ненадежным и ему всегда могли помешать кораблекрушение, буря, нападение пиратов, не говоря уже о превратностях вновь вспыхнувшей гражданской войны.

Но ее разведывательная сеть с честью выдержала все испытания: в те бурные времена царица с такой точностью представляла себе ситуацию в Риме, что каким-то чудом ухитрилась направить в сенат свою просьбу именно в тот очень краткий период, когда Антоний имел верховенство над Октавианом.

Поэтому сенат без малейших затруднений подписал соглашение о независимости Египта и признал Цезариона фараоном, а Клеопатру — его соправительницей; в результате бразды правления снова оказались в руках царицы. И теперь, сверх того, у нее был талисман, гораздо более действенный, чем все амулеты фараонов былых времен: имя Цезаря.

Ибо Рим менее чем через два года после смерти императора причислил его к сонму богов. Теперь его будут называть не иначе как «Божественным Юлием»; на месте его погребального костра построят храм, день его убийства объявят несчастливым днем, его статую, вместе со статуей Венеры, будут проносить в процессиях по случаю открытия цирковых игр; наконец, его маска больше не будет храниться вместе с другими изображениями предков, которые семья Юлиев, как и все другие знатные римские семьи, выносила на улицу в моменты очередных похорон: он — истинный бог и потому не имеет отношения к культу мертвых. На человеческой памяти ни один владыка во всей ойкумене не удостаивался после смерти подобных почестей — кроме, может быть, Александра и египетских фараонов.

Придет день, Клеопатра в этом уверена, когда их наследник, Цезарион, тоже приобщится к сей вечной славе: в момент рождения мальчика-царя жрецы древних храмов в долине Нила объявили, что по материнской линии он происходит от богов-основателей Вселенной; а теперь и Запад фактически подтвердил, что мальчик связан с миром звезд через отца, Цезаря, который отныне с небес наблюдает за судьбами смертных.

Но тогда почему в этот год все складывается наперекор Клеопатре: почему не пришло нильское половодье, почему голод вновь опустошает страну, почему некий авантюрист, блуждая по дорогам Египта, кричит на все стороны света, что он — младший брат Клеопатры, что царица пыталась от него избавиться, но он не умер и трон по праву принадлежит ему?

Совершенно очевидно, что человек этот — ставленник Арсинои. Ее сестра не сложила оружия и никогда не сложит. При первом же промахе царицы она перейдет в наступление.

А совершить промах очень легко: по сирийским пустыням парфяне неуклонно приближаются к северной границе Египта. Чтобы остановить их, Антоний, сам оставаясь в Риме, послал в Сирию алчного и циничного Долабеллу. Старый товарищ Цезаря охотно отправился на Восток. Не столько для того, чтобы попытаться разбить парфян, сколько в надежде на быстрое обогащение; и, в соответствии с неизменным сценарием, который управляет римской политикой с тех пор, как сыновья Волчицы впервые открыли для себя Восток, Кассий поспешил вслед за Долабеллой, чтобы его уничтожить.