Наша гипотеза тем более правдоподобна, что без нее трудно объяснить, как могла Клеопатра пережить трагические события, которые с момента отъезда Флейтиста разворачивались — во все убыстряющемся темпе — в александрийском дворце. Царь не успел еще сойти на берег Кипра, как между двумя соправительницами, Клеопатрой Великолепной и Береникой, вспыхнул открытый конфликт. По прошествии нескольких недель имя старшей сестры (которая, как кажется, была замешана в интриге, приведшей к изгнанию ее отца) навсегда исчезло из официальных документов.
Нравы этого семейства, а также холодная жестокость, которую Береника проявила в последующие месяцы, внушают подозрение, что Великолепная умерла не своей смертью. Однако пески забвения давно занесли все ее следы, не оставив нам ничего, кроме необоснованных предположений. Зато подвиги второй сестры сохранились в памяти потомков. Как только Береника осталась на троне одна, советники стали торопить ее с выбором мужа, который мог бы стать законным фараоном. Береника по недомыслию позволила навязать себе некоего Селевка, — несомненно, незаконного отпрыска сирийской ветви семьи. Он был чудовищно груб. И едва он очутился в порту Александрии, как горожане, верные своей репутации, наградили его красноречивым прозвищем: Базарная баба; сама же расторопная Береника нашла его настолько отвратительным, что задушила собственными руками на третью ночь после свадьбы, — ей тогда еще не исполнилось двадцати лет.
Несколько месяцев царица-убийца оставалась безмужней, а потом, наученная печальным опытом, совершенно самостоятельно выбрала себе подходящего супруга. Ее избранник, гордившийся тем, что войдет в семью Лагидов, придумал для себя славную генеалогию: притворился сыном царя Понта, Митридата. Он действительно носил то же имя, Архелай, но был всего лишь сыном одного из царских военачальников; этот юноша отличался блестящей наружностью, за которой, правда, скрывалась низменная суть. Зато он обладал одним редким преимуществом: несомненно, помня о том, как быстро его жена свернула шею Базарной бабе, он при всяком удобном случае демонстрировал свою уступчивость. Береника и не требовала от него большего; в тот момент она преследовала только одну цель, ту же, что и ее отец: хотела добиться от римлян признания легитимности своего правления. В ее глазах Флейтист был всего лишь марионеткой, от которой следовало отделаться (хоть она и находилась далеко) как можно скорее.
События в Риме, казалось, благоприятствовали ее замыслам: Помпей, конечно, торжественно представил Флейтиста в сенате; однако последнему не удалось произвести благоприятное впечатление на «отцов отечества», которые вынесли о госте такое же суждение, как и сама Береника, — сочли его куклой на содержании у безмерно амбициозного военачальника.
Кроме того, этот демарш Помпея внезапно пробудил жадность двух его соперников, Красса и Цезаря. Каждый из трех жаждал заполучить для себя одного сокровища Египта и был более, чем когда-либо, исполнен решимости пойти на любую хитрость или, если представится случай, на открытую демонстрацию силы, чтобы помешать другим приблизиться к вожделенной кубышке.
Цезарь, как всегда, маневрировал искуснее других; но, поскольку он еще оставался в Галлии, все или почти все забыли о его существовании — все, начиная с Флейтиста, который в своем ослеплении продолжал позволять водить себя за нос, думая, что сам просчитывает игру, и был целиком захвачен своей маниакальной идеей: любой ценой вновь стать царем Египта.
Флейтист (которого энергично поддерживали Помпей и банкир Рабирий, все еще надеявшийся возместить свои убытки за счет военной кампании в Дельте и в долине Нила) наведывался, как нищий, в дома римских сенаторов и обходил эти дома один за другим, не брезгуя ничем: унижался, низкопоклонствовал, подносил подарки, безудержно льстил. В ответ ему давали прекрасные обещания. Он ждал — и ничего не происходило. Но он не терял надежды и, поскольку Помпей и Рабирий открыли для него неограниченный кредит, имел возможность упорствовать в своих ожиданиях.
Между тем Береника наводнила Рим своими шпионами. Поведение отца раздражало ее, и в конце концов, уже находясь на грани нервного срыва, она отправила в Италию посольство, которое должно было добиться от сената полного и окончательного признания законности ее власти. Молодая царица не поскупилась ни на золото, ни на людей: для выполнения этой миссии она отобрала сто своих самых надежных подданных. Возглавлял посольство некий Дион, философ, который, несомненно, хорошо знал римлян, а сверх того был, по меркам Александрии, несравненным крючкотвором и краснобаем.
Однако Флейтист, хотя и вел жизнь изгнанника, тоже сумел нафаршировать дворец Береники «подсадными утками». В больших портах Средиземноморья, от Эгейского моря до Адриатики и Мессинского пролива, на него уже давно работали превосходные агенты — недаром он царствовал в Александрии, Золотом городе. Поэтому он быстро узнал о том, что задумала его дочь, и ее сто эмиссаров, едва успев высадиться в Путеолах, были убиты.
Дион, помимо способностей к диалектическому мышлению, наверняка имел и крепкие икры, потому что оказался единственным, кому удалось спастись от этой бойни. Он бежал в Рим, где безрассудно попросил убежища у родственника Помпея. Римлянин охотно предоставил ему таковое. К несчастью для философа, его хозяин оказался также другом Флейтиста. Соответственно, очень скоро Дион при таинственных обстоятельствах был убит.
Тогда Флейтист решил, что пришло время окончательно расплатиться с мятежной дочерью. Он принялся с удвоенной энергией осаждать Помпея, добиваясь, чтобы тот поддержал его в сенате. Полководец, которого все больше притягивало золото Египта и который счел нужным воспользоваться отсутствием Цезаря, уступил его просьбам и попытался доказать «отцам отечества», что совершенно необходимо немедленно отправить в Египет военную экспедицию с целью восстановления Флейтиста в его царских правах. Помпей использовал все возможные доводы, но и сенаторы не были простофилями: они понимали, что Помпей втайне мечтает возглавить упомянутую экспедицию, дабы потом наложить руку на усмиренную страну. Овладев же египетской казной, он сможет диктовать законы всему Риму.
Но тут, как в скверной мелодраме, в дело вмешались небеса. Сенаторы еще обсуждали вопрос об экспедиции, когда над Вечным городом разразилась ужасная буря; молния ударила в святилище Юпитера на Альбанской горе. Народ был в ужасе. Клодий, правая рука Цезаря, в это время по-прежнему наблюдал за событиями, оставаясь в тени. Будучи человеком предусмотрительным, он и на этот раз не стал «засвечиваться», а просто конфиденциально намекнул народным трибунам на то, что было бы неблагочестиво игнорировать столь очевидное изъявление божественной воли. Трибуны его поняли и обратились в сенат: чрез эту бурю, которая разразилась именно над его святилищем, говорили они, явил себя сам Юпитер; смысл предзнаменования совершенно ясен — Владыка богов хотел известить сыновей Волчицы, что, посягая на Египет, они рискуют навлечь на свои головы еще худшие бедствия.
Сенаторы растерялись: в Риме, когда распространялся слух о знамениях, на все лица будто падала тень; происходило что-то, что заставляло вспомнить о мире древних италийских племен, сами имена которых звучали архаично и таили в себе смутную угрозу, — о вольсках, самнитах, этрусках, эквах, сабинах, умбрийцах. Пробуждался первобытный страх, казалось, поднимавшийся вместе с серными испарениями с поверхности болот, на дне которых, конечно, до сих пор помещалась обитель ада.
Трибуны почувствовали, что добились желаемого эффекта. Они тут же предложили применить меру, предусмотренную для крайне серьезных случаев: обратиться к «Книге Сивилл». Только там можно было найти ответ на вопрос, не окажется ли поход римской армии в Египет опасным для Вечного города.
Этот сборник оракулов находился в ведении коллегии толкователей, которые одни имели право раскрывать и читать Книгу — и то лишь по специальному распоряжению сената. Сенаторы поддались на уговоры трибунов и отдали соответствующее распоряжение. Конечно, большинство из них не придавало особого значения пророчествам из упомянутой Книги: как люди, облеченные властью, они прекрасно знали, что стихи пророчеств «надерганы» из самых разных источников и что их интерпретация каждый раз бывает продиктована исключительно политическими соображениями. Однако что касается простого народа, то его вера в Книгу была крепка как железо. Плебеи не сомневались в том, что Книга действительно была продана царю Тарквинию еще на заре римской истории, продана старой нищенкой; что эти таинственные предсказания и в самом деле были продиктованы некоей пророчицей, одной из тех сивилл, то есть прорицательниц, которых порой еще можно встретить где-нибудь на пути между Италией и Грецией: окутанные клубами дыма, они издают какие-то едва различимые странные звуки. Народ, конечно, не остался в неведении относительно того, что приобретенный Тарквинием кодекс давно сгорел, что его кое-как удалось восстановить, что потом его перерабатывали, исправляли, дополняли, постоянно что-то с ним делали. Однако после проскрипций и по мере того, как Республика все более разлагалась, в Риме распространялся страх. Страх затаенный, неконтролируемый — предчувствие близкого конца мира. Под влиянием всякого рода магов и прорицателей, которые почти все приходили с Востока, где астрология и пророчество давно стали методами государственного управления, имя Сивиллы все чаще упоминалось в связи с самыми разными апокалиптическими пророчествами, в которых постоянно всплывала идея грядущего разрушения Вселенной и ее восстановления божественным Спасителем.