Удар этот Димитров получил 27 мая 1933 года — Любица Ивошевич умерла в Москве, вдали от своего друга. Он узнал об этом из письма, полученного с большим опозданием[32].

Теперь самой близкой к сердцу его оставалась только мать. И он не переставал писать ей:

«Дорогая, любимая мама!

…Сообщение болгарских газет о том, что Лена и Лиза выехали в Германию по моему делу, меня очень удивило. Я не имел понятия об этом… Обе последние посылки (с сыром) я не мог получить, ибо, как я уже писал вам, в тюрьме не разрешается выдавать продукты, полученные из-за границы… Пиши мне, прошу тебя, чаще. Горячие приветы всем домашним, особенно Лине, Стефану, Любе и Любчо. Тебе, моя милая мама, тысячу поцелуев. Твой сын Георгий».

Письма, которые он получал, хотя и с большими задержками и лишь после тюремной цензуры, напоминали ему о мире, от которого он был оторван насильственно. Но мир жизни смелой, жизни, полной борьбы, не забывал своего друга и своего сына. Это наполняло Димитрова верой в близкую победу, а иногда уносило в прекрасные мечты. Склонившись над столом, он закрывал книгу и уходил <в воспоминания о Болгарии, Вене, Москве. Придется ли еще побывать в этих краях? Будет ли он опять среди близких и друзей?

В том мире жили люди — сотни, миллионы людей, которых он должен быть достоин. Люди, которые не должны краснеть за него. Люди, перед которыми он должен высоко пронести все то, что ему доверил рабочий класс.

ВОЗМУЩЕННОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Каждое утро рабочие Москвы спешили просмотреть газеты. Как и рабочие Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Рима, Праги, Варшавы, Будапешта, Белграда, Софии. Рабочие мира! И не только рабочие, но и крестьяне, интеллигенция — все люди мира с напряжением ждали начала большого процесса, который затеяли гитлеровцы.

Видные писатели, ученые, юристы, политики — люди мировой совести поднимали голос в защиту плененных гитлеровцами борцов. Имена Димитрова и Торглера не сходили со страниц печати. В Париже был создан комитет в защиту подсудимых. В городах Европы устраивались грандиозные митинги, на которых выступали известные миру деятели.

В то время мать Димитрова жила в маленьком горном городке Самокове с дочерью Магдалиной. Парашкева Димитрова потеряла уже троих сыновей: Костадина, Николая и Тодора. Смерть готовилась похитить и четвертого ее сына.

Болгарские газеты мало писали о том, что происходит там, где ее сын. Но из писем, которые она получала, она видела, что надо и ей что-то предпринимать. Грешно, думала она, оставаться здесь, в тишине и покое, когда ее сын, а вместе с ним и весь свет поднялись на борьбу против озверелых фашистов. И она сказала дочери:

— Магдалина, собирайся, поедем в Германию.

Магдалина не возразила. Она только высказала сомнение:

— Пустят ли нас, мама?

— Будем ходить, будем хлопотать, пока пустят… Нельзя сидеть сложа руки. Будем требовать, пока не надоедим им…

Партия поддержала Парашкеву Димитрову в ее желании поехать в Берлин.

Решено — сделано. В одно утро из Самокова направилась в Софию старая, согбенная горем женщина в черной одежде. Прибыв в Софию, она тотчас пошла в германское посольство просить визу. Чиновник, лишь услышав ее фамилию, не дал ей переступить и порога посольства. Тогда Парашкева пошла в полицию, но и там ей сказали:

— Куда тебе, бабка, в Германию? Потеряешься там. Даже говорить по-немецки не можешь.

— Могу ли я по-немецки говорить или нет, это дело не ваше. Я хочу ехать к сыну.

— Откуда возьмешь столько денег? Дорого обойдется поездка в Германию, — отговаривали полицейские чиновники.

— Найду. Вы мне только дайте документы.

С большим трудом Парашкева и Магдалина добились паспорта во Францию. В одно прекрасное утро они отправились в далекий путь.

Париж. Вот он какой, Париж!

Зал «Ваграм» переполнен. Тут собрались тысячи парижан, чтобы послушать, что скажет прибывший с Корсики известный адвокат Моро-Джиаффери об этом «неслыханном юридическом скандале».

На трибуне невысокий полный корсиканец. Микрофон торчит над его головой, но Джиаффери справился с этим неудобством, повысив голос.

— Фашизм угрожает всему миру, — говорил Моро-Джиаффери. — Фашизм несет войну, отбрасывает мир в средневековье. Фашизм не гнушается никакими средствами на пути к власти. Гитлеровские палачи использовали психопата Ван дер Люббе в целях своей подлой провокации…

Публика слушала напряженно. Время от времени неслись крики то одобрения, то возмущения, зал дрожал от аплодисментов. Под конец оратор схватил микрофон обеими руками и закричал так, будто хотел, чтобы его услышал весь свет:

— Убийца и поджигатель — это ты, Геринг!

Публика поднялась в едином порыве, слова эти попали в самое сердце.

— Да здравствует Корсика! — крикнул кто-то.

Моро-Джиаффери усмехнулся: «При чем тут Корсика?» — и сошел с трибуны. В зале постепенно стихло.

Тогда председатель собрания объявил:

— Господа, хочу сообщить вам радостную весть. Среди нас находится мать одного из подсудимых. Здесь госпожа Парашкева Димитрова.

Он повернулся и кивнул: из глубины сцены поднялась маленькая скромная старая женщина, одетая в черное. Она улыбалась горькой улыбкой.

Люди встали. Грохот аплодисментов потряс зал. Люди кричали:

— Да здравствует Димитров! Да здравствует Болгария! Да здравствует мать Димитрова!

А она, мать Димитрова, молча глядела на людей. Теперь она уже не боялась за своего сына.

Когда в зале стихло, председатель объявил:

— Госпожа Парашкева Димитрова скажет вам несколько слов о сыне…

В зале снова вспыхнула овация, а когда она прекратилась, все услышали тихий голос Парашкевы Димитровой:

— Дорогие французы! Мне очень дорого, что я вижу столько рабочих, собравшихся в одном месте. У нас в Болгарии это давно запрещено. Радуюсь также тому, что все вы собрались здесь, чтобы защитить не только моего сына, но и поруганную правду. Я старая женщина, но, сколько смогу, отдам для победы нашего дела, нашей правды. Мой сын Георгий Димитров не может быть поджигателем, он не может быть преступником, потому что я и народ, которому он служит всю свою жизнь, учили его делать только добро…

Она задумалась. Что им еще сказать? А зал опять залили возгласы:

— Да здравствует Димитров! Да здравствует Болгария!

Скрестив руки, старая женщина взволнованно слушала и улыбалась счастливо.

Собрание в зале «Ваграм» закончилось поздно. Димитрова с дочерью, сопровождаемые болгарами Милко Тарабановым и Бояном Дановским, вернулись в гостиницу. На другой день два немецких товарища вызвали Дановского и сказали ему:

— Вам поручается сопровождать мать Димитрова и ее дочь в Германию в качестве переводчика. Имейте в виду, что поездка будет сопряжена с риском. Но знайте: за вами следит все прогрессивное человечество, за вами стоит мировой пролетариат. Не бойтесь ничего.

— Я согласен, — ответил Дановский.

— О паспортах, валюте и прочем вам не надо беспокоиться. Это остается за нами.

Попрощались и разошлись.

Через несколько дней парижане провожали своих гостей в Германию. Парашкева Димитрова, глядя из окна вагона, расспрашивала дочь:

— А это кто там в чалме?

— Индиец.

— А вот тот?

— Китаец.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина, хоть у него и коса.

Димитрова смотрела долго, удивленно. Ее очаровал этот пестрый мир, который шумел и волновался на парижском вокзале вокруг нее — простой женщины из далекой и маленькой Болгарии. И радость и гордость наполнили ее душу, гордость и за сына и за свою родину.

Поезд тронулся. Тысячи рук со сжатыми кулаками взметнулись вверх. Крики «Рот фронт!», «Виват!» неслись вслед медленно удалявшемуся поезду, а у окна вагона стояла старая женщина и задумчиво махала рукой.

ЛЕЙПЦИГ