И он улыбнулся, прощая самому себе этот грешок молодости — он помнил, в какое смятение привели его белые и полные ноги Иокасты, нарисованные на чаше белым по охре, а также стихи, воспевавшие их красоту. В этом издержки обучения древнегреческому чувствительных юношей. А взять хотя бы его товарища по прозвищу Рябенький: он был из семьи Марини делла Марина и утверждал, что род их идет от Посейдона; однажды в ветреную погоду он стал доказывать, что на покрытых пеной конях его предка можно ездить, и утонул в Лигурийском море!
— Еще раз скажу: предусмотреть, чтобы потом не жаловаться. Я все сказал.
Сев на место, первый городской советник вынул из внутреннего кармана сюртука маленький веер и начал им обмахиваться. Было жарко этой ранней осенью в круглом зале с закрытыми окнами; красные занавески были задернуты, и собрание освещалось масляными лампами, по одной на каждого, не считая Поликарпа, который не был членом синклита.
Первый советник города закончил свою речь так быстро, что застал врасплох председательствующего, старшего по возрасту консула: тот сосал кофейно-молочную карамельку. Между цитатой из Цицерона и концом речи советник мог бы втиснуть Макьявелли и Мирабо, намекнуть на необходимость пересмотра избирательного законодательства, сообщить последние новости об извержении Везувия, похвалить здешний благодатный климат и еще вспомнить своего деда Кристобаля: тот внезапно заболел оспой в Марселе, но встал с постели, надел самые роскошные одежды и пошел сдаваться в плен венецианцам; перед ним на почтительном расстоянии выступал паж с белым флагом. Венецианцы распушили бороды, надели серебряные шлемы, надушились пачулями и стали в круг на лугу, откуда прогнали мирно пасшихся молочных коров. Главный церемониймейстер поспешно листал свод правил торжественных церемониалов, желая справиться, как положено принимать сдающегося в плен посланника вражеской державы. Такого там предусмотрено не было: книга кончалась описанием процедуры взятия в плен архиепископа-принцепса Магунсии.
— Вот это правило и надо применить к нему по антономасии!
— Вы хотели сказать — по соответствию!
— Давайте приспособим к нему это правило, подгоним!
Первого советника города всегда забавляла эта словесная перепалка венецианцев, затем он возвращался к героическому самопожертвованию своего деда Кристобаля, который нес врагам свою оспу, свой жар, борясь с головокруженьем, придерживая голову обеими руками, чтобы она вовсе не пошла кругом. Протягивал руки вражеским военачальникам, те их целовали, испытывая сострадание к этому старцу, попавшему в такое затруднительное положение. Насчет старца они ошибались: в день Святого Мартина ему исполнилось всего тридцать два года, но он наклеил себе бороду самого старого из жителей Фотиды[51]. Пожав руку начальнику кавалерии, он замертво рухнул на землю. Венецианцы кричали, что у него разрыв сердца, и готовы были заключить перемирие. Тело Кристобаля положили на три щита, принадлежавших самым знатным венецианцам, а сами отправились на поминки. И во время тризны напала на них оспа, срамные места покрылись синими пятнами, и венецианцы прошли все стадии болезни. Эпидемия произвела опустошение в армаде венецианцев, а марсельцы, промыв себе как следует нутро шарантской eau-de-vie[52], вышли встречать тело героя Кристобаля и похоронили его, как он просил, перед тем как отправиться в мнимый плен, среди кипарисов на вершине холма, в могиле, выкопанной так, чтобы покойный лежал ногами на норд-норд-вест, а в изголовье мраморного надгробия проделали две дыры на тот случай, если ветры, непостоянные друзья моряков, донесут туда сладостный аромат родного города.
А город в этот час источал запах айвы. Во всех домах варили варенье или повидло. Мария отвешивала сахар и чашками передавала его матери, а та потела, протирая сладкую массу сквозь сито.
Председатель-старейшина проглотил наконец то, что осталось от кофейно-молочной карамельки. Он сосал со знанием дела: сначала подкручивал карамельку языком, прижимая к вставному зубу с левой стороны, чтоб она стала круглой, а когда достигал этого, брал в зубы и придавал ей форму веретена; затем прижимал языком к нёбу и лизал понемногу, пока она не сходила на нет.
— Можешь идти, Поликарп, — сказал он. — Как видишь, мы с интересом тебя выслушали и принимаем твое предложение! Сейчас главное — успокоить народ! Мы на тебя рассчитываем!
— Надо бы аванс на порох, серу, хлорат поташа! Настоящий фейерверк с разными фигурами не сделаешь из чего попало!
— Поговори с казначеем! Аванс ты получишь, но свои материалы храни на складе добровольной пожарной дружины.
Поликарп, кланяясь, попятился к двери, держа под мышкой зонтик дочери-эквилибристки, изнасилованной в Польше. Это злодеяние совершили племянники литовских Ягеллонов[53], изучавшие теологию в Вильне. Филомена выступала в пантомиме под названием «Вест-Индия» и дробно стучала каблучками, приподнимая юбку и показывая икры, очень пристойно, но была в этом танце заключительная фигура, в которой она, повернувшись к публике спиной, покачивала бедрами, вот это и вывело из себя Ягеллонов, которые, как известно, со стороны матери являются потомками первобытного зубра европейских лесов. Она при этом еще крутила головкой, задорно улыбалась и пела:
И тут Ягеллоны — а их было семеро — скинули семинарские рясы без рукавов и поднялись на сцену. Польская публика, уже дважды перекусившая и промочившая горло в антрактах, решила, что эти семеро участвуют в спектакле, и никто с места не тронулся, когда Ягеллоны завалили на спину и распяли одетую музой Вест-Индии Филомену. Правда, рабочие сцены сочли эту часть действа скучной: вместо музыки слышалось лишь звериное рычанье Ягеллонов. Но одна незамужняя женщина, некая графиня Берзаницка, разглядела в лорнет, что происходит на сцене. Встала с кресла и закричала:
— Насилие! Насилие!
Вмешалась полиция нравов, и Ягеллонам пришлось с боем отступить, они мычали, изображая паническое бегство, какое бывает в стадах коров, которые показывают в американских фильмах о Диком Западе. (Отсюда возникло мнение, до сих пор бытующее у скандинавов, что Филомена была изнасилована стадом. В университете города Упсала, на кафедре духовного самосозерцания и анализа состояний души проводились сочинения среда студентов на тему «Меланхолическая исповедь», и не один студент писал, что во время полового акта чувствует себя первобытным зубром. Желтая бульварная пресса подхватила подобные признания, и это привело к тому, что среди шведов, готов, вандалов и аланов стало модно мычать, обращаясь к женщинам с гнусными предложениями.) Хотя «Вест-Индия» и рекламировалась как пьеса, «имеющая фольклорно-географический интерес», ее запретили в Варшаве и во всей Польше, находившейся тогда под властью Австрии.
Председатель-старейшина не спеша развернул очередную кофейно-молочную карамельку. Педель разносил участникам собрания фужеры с водой, в которой плавали сахарные хлопья из распивочной «Венецианка».
— Может ли кто-нибудь из господ астрологов рассказать Консулату о скрытых признаках влияния кометы, наблюденных со времени получения письма от императорского астронома из Праги?
В тишине, наступившей после того, как председатель-старейшина задал этот вопрос, держа кофейно-молочную карамельку на уровне рта, послышалось жужжанье навозной мухи, пробравшейся в зал заседаний. Педель погнался за ней, распрямив ладонь, и припечатал ее к стеклу, под которым находилась карта Империи. Посмотрели на председателя-старейшину — тот улыбнулся и сунул карамельку в рот.
Встал Паулос Соискатель. Наклонил голову, приветствуя председателя и господ консулов, потом поклонился также собратьям по искусству астрологии. В руке он держал широкий фужер из горного хрусталя со свежайшей водой из гарнизонного колодца, в которой плавал сахарный айсберг, хитроумное изобретение кондитера из «Венецианки». На мгновение вспомнил, что утром видел на площади незамужнюю дочь хозяйки этого заведения. Девушка подкрашивала веки небесной лазурью, ходила мелкими шажками, улыбалась и оглядывалась, чтобы посмотреть, не идет ли за ней кто-нибудь. Голубую косынку на голове крепила четырьмя большими булавками.