Он взглянул на итальянский шедевр Карла — изображение святого Себастьяна, висевшее над камином.

— Помнишь, Карл хотел поехать завершить свою работу над святым Себастьяном, собрать его португальские изображения, которые, как он знал, там есть, а ты сказала, что предпочла бы никуда не уезжать.

Я ничего не ответила — так мне было больно. Я действительно так сказала Карлу и разочаровала его. А позже он так и не смог найти силы, чтобы совершить поездку.

— Естественно, ты винишь себя, — вновь заговорил скрипач. — Ты не хотела ехать потому, что именно это место Сьюзен упомянула в своем письме.

— Не помню.

— Помнишь конечно — иначе я бы не знал об этом.

— У меня нет никаких ассоциаций с морскими волнами и пляжем Бразилии. Тебе придется отыскать какую-нибудь особую деталь. Или отрешиться самому от этой картины, раз ты не хочешь, чтобы я ее видела, а это может означать только, что…

— Прекрати свой глупый анализ.

Я отпрянула. Боль на секунду победила. Я не могла вымолвить ни слова. Карл действительно хотел отправиться в Рио, и много раз в юности я тоже хотела уехать — к югу от Бразилии, в Боливию, Чили и Перу, в далекие и таинственные страны. Сьюзен писала в своем послании, что Лили возродилась в Рио… да-да, была там еще какая-то подробность, какая-то деталь…

— Девочки, — напомнил он.

Я вспомнила. В нашем доме в Беркли, в квартире над Сьюзен, жила красивая бразильянка с двумя дочерьми; уезжая, они сказали: «Лили, мы никогда тебя не забудем». Университетская семья из Бразилии. Там их было несколько. Я отправилась в банк, наменяла серебряных долларов и дала по пять монет красивым девочкам с гортанной речью… ну да, именно с этим акцентом говорили девушки во сне! Я посмотрела на него. Язык, на котором говорили в мраморном дворце, — португальский.

Он в ярости вскочил, потянув за собою скрипку.

— Поддайся чувству, выстрадай его! Почему ты сопротивляешься? Ты подарила им серебряные доллары, а они поцеловали Лили. Они знали, что она умирает, но ты думала, что Лили не догадывается об этом. И только после смерти Лили ее подруга, ее подруга Сьюзен, относившаяся к ней по-матерински, сказала тебе, что Лили с самого начала знала, что умрет.

— Я не стану это терпеть, клянусь, не стану. — Я поднялась из-за стола. — Прежде чем позволить тебе так обращаться со мной, я проведу обряд изгнания, словно ты обычный ничтожный демон.

— Проведи этот обряд над собой.

— Ты зашел слишком далеко, слишком, и ты преследуешь какие-то свои собственные цели. Я не забыла свою дочь. Этого достаточно. Я…

— Что? Лежишь рядом с ней в воображаемой могиле? Как, по-твоему, выглядит моя могила?

— Разве она у тебя есть?

— Не знаю. Я никогда ее не искал. К тому же они ни за что не решились бы придать меня священной земле или поставить мне могильный камень.

— Ты выглядишь таким же печальным и сломленным, как я.

— Еще чего, — сказал он.

— Мы с тобой еще та парочка.

Он попятился, будто испугался меня, и прижал скрипку к груди.

Я услышала глухой удар часов — один из нескольких, самый громкий, — наверное, он доносился из столовой. Прошло несколько часов с того момента, как мы затеяли перепалку.

Я взглянула на него, и во мне поднялась ужасная злоба: захотелось отомстить за то, что он знает все мои тайны, не говоря уже о том, что он вытягивает их наружу и играет с ними. Я потянулась за скрипкой.

Он попятился.

— Не смей.

— Почему же? Разве ты растаешь, если выпустишь ее из рук?

— Она моя! — выкрикнул он. — Я забрал ее с собой в смерть, и со мной она останется. Я больше не спрашиваю почему. Я больше вообще ни о чем не спрашиваю.

— Понятно. А что, если ее сломать, разбить, разнести в щепки?

— Не получится.

— А на мой взгляд, может получиться.

— Ты глупа и безумна.

— Я устала, — сказала я. — Ты перестал лить слезы, и теперь моя очередь.

Я отошла от него и открыла дверь в столовую. С порога мне были видны задние окна дома, а за ними высокая лавровишня возле забора перед домом священника, яркая листва вспыхивала в электрическом свете, подрагивая под порывами ветра. А ведь в этом огромном скрипучем доме я даже не заметила, что дует ветер, и только теперь услышала, как он стучит ставнями и пощелкивает полами.

— О Господи!

Я стояла спиной к скрипачу и слушала, как он осторожно подходит ко мне, словно просто желая оказаться рядом.

— Да, поплачь, — прошептал он. — Что в том плохого?

Я посмотрела на него. В эту секунду он казался настоящим, почти теплым.

— Предпочитаю другую музыку! — сказала я. — Ты сам знаешь. А это маленькое дело ты превратил для нас обоих в ад.

— Неужели ты думаешь, что есть связь прочнее? — искренне удивился он. И вид при этом у него был совершенно простодушный. — Что я, находясь на более продвинутой стадии чувств и жизни, мог бы купиться на что-то вроде любви? Нет, в любви для меня недостаточно накала. Во всяком случае, с той ночи, когда я покинул земной мир, прихватив с собой этот инструмент.

— Продолжай. Тебе тоже хочется поплакать. Так дай волю слезам.

— Нет! — Он попятился.

Я снова уставилась на зеленую листву. Внезапно огни погасли. Это кое-что означало. Это означало, что пробил определенный час, когда огни автоматически выключаются в одном месте и включаются где-то в другом.

В доме было тихо. Алфея и Лакоум спали. Нет, у Алфеи сегодня выходной, она не вернется до утра, а Лакоум ушел ночевать в комнату в подвальном этаже, где можно было курить и быть уверенным, что дым меня не потревожит. Дом был пуст.

— Нет, нас здесь двое, — прошептал он мне в ухо.

— Стефан! — Я произнесла его имя так, как делала это мисс Хард и: с ударением на первом слоге.

Лицо его разгладилось и оживилось.

— У тебя такая короткая жизнь, — сказал он. — Почему бы тебе не пожалеть меня за мою вечную муку?

— Что ж, тогда сыграй мне. Сыграй и позволь помечтать и вспомнить, не завидуя тебе. Или я должна испытывать ненависть? Может, на этот раз тебе хватит моих невзгод?

Он не мог это вынести. У него был вид истерзанного ребенка. Я как будто ударила его наотмашь. А когда он все-таки взглянул на меня, то глаза у него были остекленевшие, губы дрожали.