Мне возразят — ну, как же, сходство, значит, не такое уж полное: Робеспьер отвергает атеизм, а Маркс и Ленин воинствующие атеисты. Это верно. Энгельс даже назвал идею личного бессмертия глупой, и большевики государственного культа Всевышнего Существа не вводили. Но они из самого марксизма сделали своего рода государственную религию с культом живых и «захороненных» вождей и таким же, как у якобинцев, пантеоном героев и мучеников революции. Правда, марксова пантеистическая метафизика в отличие от деизма Робеспьера упразднила Бога совсем, зато обожествила материю, приписав ей атрибуты абсолютного бытия. Материя для правоверного марксиста — единственная, несотворимая и неуничтожимая, вечная и бесконечная субстанция мира, которая от века порождает из самой себя жизнь и сознание без помощи какой-либо посторонней, надмирной силы.

Человек с метафизическим воображением, какого у Маркса и Ленина не было, может спросить: не означает ли марксистское обетование полной победы освобожденного человека над миром, что в конце концов и смерть будет побеждена? В советской литературе, еще не так давно, по поводу прелюбопытной поэмы Ильи Сельвинского «Арктика» подымался даже разговор о личном бессмертии. Герой поэмы Корней Корнеевич выводит надежду воскресения души и тела из кибернетики! Каждый человек — особый строй электронов. Но вот человек умирает, и этот строй распадается. Навсегда ли, спрашивает Корней Корнеевич. И отвечает: нет, не навсегда.

Во всяком случае, определённое различие в метафизических взглядах Робеспьера и марксистов не отменяет основного структурного сходства якобинской и большевистской революций. Повторяю, сходство это поразительно, даже в частностях.

Так же, как после них большевики, якобинцы переименовали тысячи городов, местечек и деревень.

Переименование часто сводилось только к тому, что отбрасывались слова «замок», «король» — напоминают старый резким, — и слова «святой», «святая», «крест» — увековечивают «яд фанатизма». В Париже, предместье Святого Антуана — предместьем Антуана просто. Но во множестве случаев прежние имена были заменены совсем новыми, революционными. Так, 263 местечка были наречены «Гора», 181 — «Свобода», немалое число — «Народ», «Нация», «Санкюлот», «Красный Колпак», и т. д. Другие были переименованы в честь героев и отцов революции — «Марат» (53 городка), «Бара», «Вольтер», «Руссо». Не были забыты и герои и битвы древности: Брут, Сцевола, Геркулес, Фермопилы, Марафон, была даже деревня Тарпейская Скала.

Напомню еще одного учителя и Маркса, и Энгельса, и Ленина. Учитель — «Кай Гракх» Бабёф, глава Заговора равных. Идеология бабувизма — сплав идей Робеспьера, Марата, Эбера, эгалитарного коммунизма и революционного восстания — оказала огромное влияние на революционные движения XIX и XX веков. Она стала известна, главным образом, благодаря первому подручнику Бабёфа, Филиппу Буонаротти, который издал в 1828 году книгу «Заговор во имя равенства». Эта книга передаёт эстафету якобинства и коммунизма революционерам романтической эпохи. Прочитав её в 1842 году, Маркс приходит к выводу: идеи Бабёфа вели «по ту сторону идей старого порядка вещей, к новому социальному порядку, который не будет порядком буржуазным». Мысль Бабёфа о необходимости временной революционной диктатуры помогла Марксу прийти к идее диктатуры пролетариата. В «Манифесте коммунистической партии» сочинения Бабёфа упоминаются во фразе о литературе, «которая во всех великих революциях нового времени выражала требования пролетариата».

В «Анти-Дюринге» Энгельс тоже выдаёт бабувизму патент на пролетарское благородство, причисляет его к движению того класса, «который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата».

Ленин перенимает у Маркса и Энгельса их отношение к Бабёфу. В конспекте книги Маркса и Энгельса «Святое семейство» он пишет: «Французская революция породила идеи коммунизма (Бабёф), которые при последовательной разработке содержали идею нового Weltzustand (мирового порядка)».

Известный французский историк Жорж Лефевр, социалист, проникшийся после Второй мировой войны симпатией к компартии, в заметке о Буонаротти весьма справедливо говорит: «Бабувизм вписывается как звено в развитие коммунистической мысли», и так же справедливо Лефевр спрашивает: «Не дала ли книга Буонаротти Ленину сюжеты для размышления?» Думаю, сомневаться в этом не приходится.

Прежде всего, заговор равных, в котором, забыв прежние раздоры, участвовали вчерашние якобинцы-террористы, последователи Марата и остатки эбертистов, был первым в истории опытом создания строго дисциплинированной, подпольной революционной партии. Для Ленина то был образец куда более поучительный, чем все рассуждения Ткачёва.

Завершитель мысли Робеспьера и предтеча Маркса, Бабёф учил, затем, что побежденный класс нужно уничтожить, так как он никогда не примирится со своим поражением. Ленин тоже был в этом убежден. Чрезвычайка, Красная армия и коммунистическая бюрократия были созданы во время гражданской войны главным образом именно для ликвидации враждебных классов.

Простодушный Бабёф признавался: «любовь к революции убила во мне всякую другую любовь и сделала меня жестоким, как дьявол». Ленин таких признаний не делал, но и его любовь к революции сделала, да еще гораздо больше, чем Бабёфа, жестоким, как дьявол.

В оправдание задуманного «равными» классового террора Буонаротти писал: «То было время, когда над обществом нависла опасность столь грозная, что народ имел право, не совершая тем никакой несправедливости, обрушиться на класс, которого он опасался… Думать, что можно, не прибегая к суровым мерам, привести к справедливости и равенству нацию, в которой многие усвоили себе привычки и преимущества, несовместимые с благоденствием и правами всех, — химера, хотя и соблазнительная… Разве древность вменила Ликургу в преступление смерть нескольких лакедемонских аристократов?… Революции — это неизбежные последствия продолжительных несправедливостей; они карают в одно мгновение преступления многих веков».

Осуществили большевики и другую идею Бабёфа, а именно, что верховная администрация должна иметь власть приговаривать к каторжным работам всех виновных в антисоциальном поведении и всех тунеядцев. Бабёф предвидел даже устройство исправительно-трудовых колоний на островах. Острова Маргариты и Онорэ, Гиерские, Олерон и Рэ предполагалось превратить в места принудительного исправительного труда.

А вот и железный занавес. Космополиты-бабувисты настаивали на полной изоляции Франции. Они не видели тут противоречия. «Возрожденный» революцией народ нужно уберечь от «заразы пагубных примеров, способных подорвать нравы и любовь к равенству, сии залоги прав и счастья для всех». В случае победы «равные» собирались оградить Францию от соседей заставами и ощетиненными рогатками и впускать только «благодетелей народов, гонимых друзей свободы», привлеченных желанием узнать французские учреждения, и людей, «уставших от рабства, которые придут с чистым сердцем искать в нашей республике равенство и счастье».

«Такая предосторожность в отношении иностранцев, — замечает Буонаротти, — была продиктована не духом недоброжелательной замкнутости, а желанием лучше оказывать услуги человечности и братства, обязательные для всех народов в отношениях друг с другом… Чтобы уготовляемый миру великий пример стал действенным, нужно было тщательно предотвратить все, что могло помешать его осуществлению, и, следовательно, удалять с французской земли толпы иностранцев, которых враждебные правительства не преминут засылать под флагом человеколюбия, а на самом деле с коварным намерением посеять раздор и создать мятежные оппозиционные группы. Совершенные отношения с другими нациями не смогут быть установлены, пока те не примут политические принципы Франции, до тех же пор в их нравах, учреждениях и особенно правительствах Франция будет видеть для себя лишь опасность».