В Новом летописце сказано, что новый патриарший престол в Москве явился своего рода заместителем престола Римского, поскольку «папа… окаянный от православныя веры отпал, впаде в ересь, в латынскую веру»^{145}. Московский летописец, весьма чувствительный к вопросам церковной иерархии, отношений старшинства канонического и традиционного, в подробностях изложил, как совершался обряд поставления в патриарший сан и кто из высшего духовенства присутствовал тогда в Успенском соборе. Судя по известию в Московском летописце, рассаживая архиереев и монастырские власти, устроители церемонии постарались сделать так, чтобы греки не получили первенства, но и не были обижены явным утеснением^{146}. Особый интерес автор летописца проявил к чину богослужения да еще вспомнил о необычном зрелище, виденном в январе 1589-го: сразу два патриарха вели Божественную литургию под сводами Успенского собора… В Пискаревском летописце содержится заведомо ложное свидетельство: «Патриарха Еремея в Цареграде убили за то, что он на Москве патриарха поставил»^{147}. В действительности же Иеремия правил до 1595 года. Но ошибочное известие Пискаревского летописца показательно: люд московский, не интересуясь правительственными интригами, да и просто не имея представления о торгах, шедших между греческим духовенством и русскими дипломатами, искренне, по-доброму уверовал в то, что греки совершили в Москве подвиг благочестия. Псковская Первая летопись, точно так же как и Соловецкий летописец, главную роль в утверждении патриаршества на Руси отвела царю Федору Ивановичу, а патриарха Иеремию представила как орудие, послушное воле православного монарха и подвигнутое самим Богом: «Слыша государеву милость, прииде ис Царяграда патриарх Иеремей, понужен Святым Духом, и с ним архиепископ, и архимариты, и причетники церковные: и по произволению государеву и по велению патриарх благословил и поставил на Москве митрополита Иева на росейское патриаршество, вместо отпадшего римскаго папы…»^{148}

На этом для государя Федора Ивановича закончилась эпопея с утверждением патриаршества в «царствующем городе Москве». Все дальнейшие ее перипетии он знал главным образом по отчетам дипломатов и по разговорам о необходимости отправить греческим иерархам еще милостыню, еще, еще и еще. Более царь почти не вел переговоров лично[93] и лишь позволял дать русского серебра и русских соболей греческим патриархам, от которых зависели канонические формальности. Самое яркое, самое красивое, самое значимое прошло перед глазами Федора Ивановича и несет на себе отпечаток его воли.

Борису же Федоровичу и Посольскому приказу еще предстояло на протяжении нескольких лет держать руку на пульсе событий, а когда течение дел тормозилось, то и стимулировать ускорение всеми доступными способами.

Итак, России требовалось официальное соборное согласие всех греческих патриархов на установления, прописанные в «Уложенной грамоте». Нет смысла лишний раз говорить, что каждый новый этап в движении к этому согласию стоил нашей казне новых расходов.

Если в русской «Уложенной грамоте» патриарху Иеремии в уста вложена громогласная похвала Федору Ивановичу: «Твое… благочестивый царю, Великое Российское царствие, Третей Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивое царствие в твое во едино собрася, и ты един под небесем христьянский царь именуешись во всей вселенной, во всех христианех»^{149}, — то в греческом ее варианте, утвержденном в 1590 году константинопольским, иерусалимским и антиохийским патриархами, а также восемью десятками иных архиереев, Москву постарались «поставить на место». Московскому патриаршему престолу нищие и слабые греки отвели последнее по чести — пятое — место среди всех православных патриарших кафедр. Патриарх Александрийский Мелетий Пигас вообще выразил несогласие с действиями Иеремии, объявив их неканоничными. Он требовал от Иеремии «уничтожить словесно и письменно» то, что сделано им «по принуждению».

Тут московской дипломатии пришлось проявить особую настойчивость и расторопность, воздействуя на неуступчивого александрийского патриарха известным способом. Ожидая ответной благодарности, из Москвы озвучили требование сделать патриарха Русской церкви третьим по чести — после Константинопольского и Александрийского. За этим требованием стояло вполне официальное решение собора русских архиереев.

1593 год внес окончательную ясность в отношения московского правительства и Православного Востока. В феврале прошел Константинопольский собор, где вопрос о новой патриаршей кафедре все-таки получил благополучное разрешение. Мелетий Пигас сам же отыскал аргументы в пользу полной каноничности совершенного Иеремией. Перемена его мнения основывалась не на одном лишь корыстолюбии: Мелетий Пигас надеялся возродить греческое духовное просвещение, устроив училища на землях московского царя; он даже письменно призывал к этому Федора Ивановича. Но… третьего места греки Москве не дали, все-таки настояв на пятом. Москва получила соответствующую грамоту и должна была удовлетвориться. Правительству московскому, надо полагать, стало ясно, что больших подвижек в этом деле добиться не удастся, а если и удастся, то слишком значительными жертвами. Соборное решение греков хотя и вызвало в России явное недовольство, но никаких серьезных последствий не имело. Патриарх Иов не волновался на этот счет в своем покойном смиренномудрии. Хотя и он не согласился с постановлением Константинопольского собора о пятом месте для Московской патриаршей кафедры, но во всяком случае не выразил намерений вступать в борьбу. Царь же Федор Иванович, думается, рад был доброму согласию с греческими иерархами в этом великом деле и не видел надобности тешить гордыню, вновь требуя особенной чести для Москвы.

Установление патриаршества в Москве сопровождалось еще одним «нововведением» или, вернее, реставрацией одного старого, хорошо забытого, но крайне полезного учреждения. В середине XVI века Москва обзавелась собственным книгопечатанием. История его до сих пор полна белых пятен. Твердо известно относительно немногое: в 1564 году вышел Апостол — первое издание, имеющее твердо установленную дату и бесспорно относящееся к работе московских печатников — Ивана Федорова с Петром Мстиславцем[94]. Столица России недолго была местом их работы, вскоре они переместились на территорию Литовской Руси. Причины их отъезда трактуются по-разному: названо несколько версий, среди которых самая правдоподобная — миссия духовного просвещения и поддержки православных за литовским рубежом. Очевидно, эта миссия началась по распоряжению Ивана IV и с благословения митрополита Афанасия или, может быть, Филиппа[95]. Что же касается Московского государства, то с тех пор книгопечатание пребывало там в небрежении. За четверть столетия вышло всего три книги — Псалтыри 1568 и 1577 годов, а также Часовник 1577—1580 годов. Возможно, малыми тиражами издавались и другие тексты, но о них не сохранилось свидетельств в источниках, а в библиотеках нет ни единого их экземпляра. Вероятнее всего, книгопечатание возобновлялось при Иване IV от случая к случаю, на него не обращали особенного внимания.

А вот при Федоре Ивановиче — обратили. Всерьез и по-настоящему. Через 12 лет после выхода так называемой «Слободской псалтыри»[96], когда, казалось, традиция московского книгопечатания исчезла, произошло его триумфальное восстановление. И оно связано, как уже говорилось, с учреждением патриаршества.