Не под влиянием ли назиданий графа де Шаролэ произошла знаменитая драка Донасьена с Луи Жозефом, во время которой малыш одержал верх над своим старшим приятелем и так измолотил его, что их пришлось растаскивать? А может, их растаскивал сам граф? Отчего вдруг в Донасьене проснулась такая необоримая злость, что все вокруг перепугались и решили разлучить мальчиков? Неужели граф де Шаролэ занимался с племянником генеалогией, втолковывал ему, как дблжно вести себя принцу крови? А прилежный ученик Луи Жозеф к восьми годам почувствовал себя «господином Герцогом», как часто называли его отца, и заявил об этом своему приятелю Донасьену? Или слуги стали оказывать мальчикам неодинаковое почтение? Неужели в столь юном возрасте Донасьен уже обиделся, что кто-то может быть выше его по рождению и положению? Как бы там ни было, но Донасьен решительно не желал подчиняться своему товарищу по играм.

А вот что пишет о своем детстве во дворце Конде и о знаменитой драке сам Донасьен в романе «Алина и Валькур» — когда рассказывает историю Валькура, биография которого, по единодушному мнению исследователей, содержит немало достоверных сведений из жизни автора:

«Мать узами родства связала меня с высшей знатью королевства, по отцу я принадлежал к утонченной аристократии провинции Лангедок; увидев свет в Париже среди роскоши и изобилия, я, едва обретя способность мыслить, рассудил, что природа и фортуна объединились, чтобы осыпать меня своими дарами; я в это поверил, ибо окружающие имели глупость убедить меня, и сей достойный осмеяния предрассудок сделал меня надменным, деспотичным и гневливым; казалось, все должно покоряться мне, весь мир обязан потакать моим капризам, и только я мог решать, что хорошо, а что плохо. Я расскажу вам всего лишь об одной черте моего характера, проявившейся уже в раннем детстве, дабы показать вам, сколь опасные принципы были заложены и взращены во мне по неразумию.

Я был рожден и воспитан во дворце знаменитого принца, к дому которого моя мать имела честь принадлежать; принц был не намного старше меня, нас рано стали воспитывать вместе, дабы я, завязав с ним дружбу с самого детства, мог бы в дальнейшей своей жизни опираться на его поддержку; однако тогда я еще не разбирался в подобных расчетах, и когда однажды во время наших детских игр он попытался настоять на своем, полагая, что в силу титула своего обладает правом на превосходство, тщеславие мое возмутилось, я взбунтовался и, забыв обо всем, отомстил ему, осыпав его градом ударов, и только настойчивость и сила помогли оттащить меня от моего противника».

Во всяком случае, граф де Сад, оказавшийся в это время в Париже, решил отправить сына к бабушке в Прованс. Наверное, эта драка действительно очень удивила его, ведь, будучи «человеком клана Конде», он не мог не знать, в каком окружении и в какой обстановке воспитывался мальчик, тем более что он состоял в переписке непосредственно с графом де Шаролэ. Впрочем, в то время малолетних детей обычно не замечали. И к бабушке Донасьена решили отправить, скорее всего, потому, что он еще не вышел из возраста, когда детьми занимались женщины и слуги.

Но судя по картине, нарисованной на основании сохранившихся документов, де Сад уже в четыре года был горд, неукротим и не смирялся даже с намеками, что кто-либо может быть хоть в чем-то выше его. Когда Соманская община узнала о прибытии в Авиньон своего сеньора, она направила к графу де Саду и его сыну-наследнику депутацию советников, дабы приветствовать их. Напомним: Соман принадлежал графу де Саду, его младший брат аббат де Сад лишь пользовался правом пожизненного проживания. Покинувшие провинцию ради придворной жизни аристократы не баловали жителей вотчин своими посещениями, предпочитая решать все дела через управляющих. Граф де Сад вполне мог считаться их «типичным представителем», променявшим деревенское спокойствие и состоятельность на превратности придворной жизни и связанное с ней расточительство. Согласившись принять депутацию и представить ей сына, граф, возможно, надеялся, что театральное представление под названием «принесение почестей феодалу» произведет впечатление на ребенка, явив ему привлекательную сторону положения знатного землевладельца. Быть может, к этому времени граф уже сознавал, что кроме родовых владений оставит сыну одни долги. А возможно, он начал уставать от придворной жизни, ибо через два года, в 1746-м, в письме к аббату он напишет: «Я родился не для того, чтобы быть придворным»… Так, может, сыну его лучше вернуться в родные края и вновь занять прочное положение состоятельного землевладельца, которое сам он некогда променял на блеск и суету двора?

Стоя рядом с графом, малыш Донасьен вполне серьезно взирал на взрослых людей, которые, преклонив колена, выражали верноподданнические чувства не только его отцу, но и ему самому, и чувствовал себя королем. Во всяком случае, исключать этого нельзя. Действительно, почему бы и нет? Людовик XIV, лишившийся отца, когда ему еще не исполнилось пяти лет (теперешний возраст Донасьена), буквально через несколько дней после его смерти приступил к исполнению королевских обязанностей. Так почему бы и Донасьену не почувствовать себя знатным сеньором, каковым он, собственно, и являлся по рождению? А на своих землях сеньор — король… Раннее приобщение к обрядовой стороне отживающего феодализма произвело огромное впечатление на юного де Сада. И невзирая на то, что к XVIII веку обрядовая сторона феодальных отношений практически канула в Лету и обязанности крестьян и арендаторов по отношению к сеньору закреплялись на бумаге нотариусом, который затем вручал документ землевладельцу или его управляющему, де Сад не раз пытался заставить жителей принадлежавших ему земель исполнять зрелищные ритуалы подчинения вассалов своему сеньору. Впрочем, без особого успеха.

Итак, мальчик был оставлен у бабушки д'Астуо, той самой, что не смогла явиться на его крестины, и почтенная дама осыпала его ласками и сладостями, потакала всем его капризам, оставляя без внимания его дурные выходки. Тетушки Донасьена тоже были готовы возиться с малышом и ни в чем ему не противоречили, тем более что внешность у маленького Донасьена была просто ангельская: белокурые волосы, голубые глаза и хрупкое телосложение. Как считает сам де Сад, именно бабушкино воспитание развило в нем заложенные от природы недостатки: «В то время, когда отец мой был занят на переговорах, а мать моя последовала за ним, я был отправлен в Лангедок к бабушке, чья слепая нежность взлелеяла все те недостатки, в коих теперь я признаюсь», — напишет он в истории Валькура.

Отправив сына в деревню, граф де Сад возвратился в Париж, где пока еще никто не знал о его расставании с курфюрстом, ибо соответствующие бумаги он никому не показал и жалованье продолжал получать исправно. Постепенно в правительственных кругах начали расползаться слухи, что представитель Людовика, скомпрометировавший себя при кёльнском дворе, разжалован, но по-прежнему получает содержание, причитающееся послу. Это серьезное обвинение граф де Сад не смог полностью с себя снять, и оно стало одним из тех камешков, который, будучи положен в мешок фортуны Жана Батиста, постепенно утянул его на дно реки, именуемой немилостью двора. Непонятная история произошла и с секретарем кёльнского посольства: его обвинили в шпионаже, и, кажется, не без оснований. А шпион-подчиненный не мог не бросить тень на своего начальника. Во всяком случае, история выходила странная и неприятная. Однако, прежде чем ею детально занялся департамент по иностранным делам, в феврале 1745 года граф де Сад сумел добиться нового назначения в Кёльн. Но стоило ему выехать к месту службы, как от курфюрста пришло официальное письмо министру с протестом против возвращения де Сада. Письмо стало сигналом к началу расследования, хотя вернуть графа было уже невозможно. Проезжая через владения австрийской императрицы Марии-Терезии, граф де Сад попал в плен к отряду пандуров, и те отвезли его в крепость Анвер.

Положению графа было не позавидовать. Австрия не являлась союзницей Франции. Курфюрст Климент Август вызволять его из плена не собирался, ибо граф сам попросил его об отставке и курфюрст полностью рассчитался с посланником. Французский двор, убедившись в некорректном поведении де Сада, также не предпринимал никаких шагов. Жан Батист был предоставлен самому себе. Правда, в крепости с ним обращались хорошо, как и подобает узнику его ранга, но освобождать не собирались. Имея возможность вести переписку, он интенсивно общался с оставшимися в Париже друзьями, был в курсе всех сплетен и новостей культурной жизни столицы, много читал, сочинял. Однако неопределенность положения угнетала его, а его корреспонденты не намеревались брать на себя бремя ходатайств и прошений.