Как и в Сомане, в Лонжевиле Донасьен пребывал в окружении живописной природы: тихие долины с раскинувшимися среди зелени деревушками, обветшавший замок, одичавший сад с заросшими дорожками и обвалившимися мостиками, где можно было гулять только в сухую погоду… Но, похоже, еще не ставшее модным наслаждение природой Донасьену было недоступно, в окружавших его пейзажах он видел декорации, в которых впоследствии разместит своих персонажей. Лонжевильскому замку найдется место в новелле «Жена кастеляна де Лонжевиль, или Женская месть», а заброшенный парк, претерпев ряд трансформаций, превратится в декорацию для драматических событий романа «Маркиза де Ганж». Впрочем, многие все же считают, что если де Сад любил собак и занимался обустройством сада в Ла-Косте, то любование природой было ему не чуждо. Увы, уточнить уже невозможно…

Граф де Сад приветствовал начало любовной карьеры сына и даже снял для него в Париже специальную квартиру неподалеку от дворца Конде, где тринадцатилетний маркиз мог свободно принимать у себя и наезжавших в столицу старых приятельниц, и жриц любви на час. Иначе говоря, несмотря на философические настроения, Жан Батист видел в сыне будущего либертена и, как мог, помогал ему стать таковым. Собственное жилье избавляло Донасьена от необходимости ночевать во дворце Конде, так что скорее всего именно в это время произошел окончательный разрыв мальчика с матерью. Зато его обожаемые мадам де Вернуйе и мадам де Раймон с радостью принимали приглашения к нему на ужин. За интимными ужинами последовали выходы в свет: Донасьен пристрастился к развлечениям и, как это бывает в таких случаях, совершенно забросил учебу. Он обожал балы, следовательно, недурно танцевал и благодаря своей внешности наверняка пользовался успехом у особ противоположного пола.

Коллеж остался в прошлом. Вспоминал ли потом Донасьен своих учителей, отцов-иезуитов? Ведь знания, вынесенные де Садом из коллежа, стали органичной частью его натуры, философским фундаментом его будущих романов. От последователей Лойолы он перенял страсть к классификации и, как следствие, одержимость цифрами, комбинаторикой и упорядоченным распределением. Математика способствовала зарождению у Донасьена пристрастия к манипуляции числами. Правда, толковать придуманные им загадочные числовые комбинации мог только он один. Вряд ли найдется хотя бы одно пособие по нумерологии, с помощью которого можно было бы объяснить смысл, к примеру, вот таких строк из письма Донасьена к жене, отправленного им из Венсенского замка: «…мать твоя, должно быть, либо пьяница, либо буйнопомешанная — раз она уже двенадцать лет без устали рискует жизнью собственной дочери каждого 19-го и 4-го или 16-го и 9-го. О! какое цифровое несварение у этой мерзкой женщины! Я убежден, если она вдруг умрет до вмешательства врачей и произведут вскрытие, то из ее чрева наверняка выскочат миллионы цифр. Невероятно, какой кошмар принесли с собой эти цифры, какую внесли неразбериху». А может, эти строки — загадка и для самого автора?..

Систематизация, флагелляция, пассивная содомия, пристрастие к декоративности и театральности, то есть практически все составляющие сексуальных практик будущих героев-либертенов маркиза де Сада… Осознание необычности собственного тела и яростное желание эту необычность проявлять, коварная мысль о том, что добро и зло являются сторонами одной медали — вот сколько полезных знаний и опыта вынес Донасьен из коллежа. И чувств к этому учебному заведению он не сохранил никаких — в отличие от Мари Франсуа Аруэ, который, несмотря на свою враждебность и к церкви, и к иезуитам, всегда тепло отзывался о коллеже Людовика Великого и его преподавателях. «Семь лет я воспитывался у людей, кои бескорыстно и неустанно трудятся над формированием умов и нравственного облика молодежи. Так с каких это пор нас хотят лишить чувства признательности нашим учителям? И если где-то в Индии иезуиты по причине мне вовсе не известной начинают процесс против капуцинов, какое мне до этого дело? Разве для меня это повод проявлять неблагодарность по отношению к тем, кто привили мне вкус к литературе, равно как и чувства, кои станут поддерживать меня до самой смерти?» — писал известный всему миру философ Вольтер, носивший в коллеже свою настоящую фамилию Аруэ.

За годы учебы Донасьен повзрослел, приобрел первый сексуальный опыт, испытал себя на поприще галантного воздыхателя, сделал первые шаги в свете, словом, получил воспитание, достойное юного либертена. Старания отца даром не пропали, и ему осталось только вывести мальчика на карьерную стезю, а самому удалиться от дел и наслаждаться заслуженным покоем. В минуты философического настроения мысли об уходе от мирской суеты все чаще посещали графа. Однако упражнения в философии не сумели заставить его ни забыть, ни смириться с застарелой обидой на двор: его, опытного дипломата, отстранили от дел и оттеснили в задние ряды придворного партера из-за каких-то пустяков! При воспоминании о преждевременном крушении карьеры в душе Жана Батиста просыпался протест против отвергнувшего его общества. Судя по опубликованным на сей день документам, в то время граф довольно много — особенно по тогдашним меркам — общался с сыном, так что его душевные терзания не могли не отразиться на Донасьене; бунтарские настроения отца-либертена оказались молодому человеку гораздо ближе, чем назидания отца-придворного. В дальнейшем, отвергая призывы графа образумиться, Донасьен будет читать и перечитывать его записные книжки, где изложены основы философии либертинажа и воспеваются наслаждения, даруемые сей философией. Пока же Донасьен еще не совсем отбился от рук, граф решил вплотную заняться его карьерой. Возможно, в то время в мечтах он видел сына идущим по его стопам и достигающим тех вершин, которых не удалось достичь ему самому. Хотя, если судить по годам учебы, юный Донасьен был напрочь лишен честолюбия…

В конце 1754 года граф де Сад забрал сына из коллежа и определил его в армию. Им руководили как карьерные, так и финансовые соображения: учеба сына становилась непомерно дорогой. Сам Донасьен в армию не рвался, а главное, не желал расставаться со своим наставником, аббатом Амбле, Позже, в романе «Алина и Валькур», он напишет: «Разразилась война: торопясь отдать меня на военную службу, мне не дали завершить образование, и я отправился в полк; я был в том возрасте, когда, повинуясь естественному ходу вещей, следовало поступать в академию, но мне пришлось исполнять воинские обязанности». Но учение осталось позади, война была впереди, и воинские обязанности следовало исполнять уже сегодня, тем более что начатая при Людовике XIV маркизом де Лувуа реформа армии, заключавшаяся в ее огосударствлении, продолжалась главным образом на дисциплинарном уровне. А именно дисциплину юный Донасьен Альфонс Франсуа не терпел совершенно.

Благодаря связям, граф сумел устроить сына в привилегированную Кавалерийскую школу, готовившую кадры для расквартированного в Версале полка легкой кавалерии. В полк принимали только потомственных дворян, сумевших предъявить грамоты, удостоверявшие наличие не менее четырех поколений благородных предков. Чтобы получить такую грамоту, заверенную королевским генеалогом Клерамбо, Донасьену пришлось просить дядю извлечь из архивных томов необходимые листы. Скрепя сердце аббат отдал грамоты: зная, какой разгильдяй его племянник, он не был уверен, что тот вернет документы обратно. Аббат не мог знать, что через тридцать лет по всей Франции запылают костры из дворянских грамот… Получив вожделенное свидетельство, Донасьен, подобно отцу, некогда служившему в легкой кавалерии, облачился в красный мундир с бранденбурами.

После трех лет обучения Донасьена — опять по протекции отца! — произвели в поручики, и он сменил красный мундир на белый. Но и в красном, и в белом голубоглазый молодой человек смотрелся одинаково хорошо, поэтому предписание устава для офицеров «все время носить форменный мундир во время нахождения в полку, в гарнизоне, на квартирах или на марше, дабы солдаты его узнавали и уважали», вряд ли угнетало его. Дисциплинарные требования к офицерам были значительно более мягкими, чем к солдатам, и страдания Донасьена проистекали в основном из-за нехватки денег: среди офицеров процветали азартные игры и распутные нравы — без всякой философии. Эта сторона жизни юного офицера больше всего тревожила графа, ибо он не понаслышке знал о сексуальных наклонностях сына. В одном из писем к мадам де Раймон, написанном в апреле 1757 года, граф намекает, что они оба, отец и сын, побывали в объятиях княгини Раш, которая, к удовольствию их обоих, признала и почтенного отца, и юного сына вполне подходящими для любовных игр. Полная гармония… Заметим: в будущем маркиз де Сад тоже станет делить любовницу со своим старшим сыном, однако в отличие от собственного отца, воспринявшего их совместный «роман» скорее с юмором, де Сад станет метать громы и молнии и обвинять сына во всех смертных грехах.