Такое лицо в данном случае я: я пишу те книги и письменно и словесным общением распространяю те мысли, к[оторые] правительство считает злом, и потому, если правительство хочет противодействовать распространению этого зла, то оно должно обратить на меня все употребляемые им теперь меры против случайно попадающихся под его действие лиц, виновных только в том, что они имеют интересующие их запрещенные книги и дают их для прочтения своим знакомым. Правительство должно поступить так еще и потому, что я не только не скрываю этой своей деятельности, но, напротив, прямо этим самым письмом заявляю, что я писал и распространял те книги, которые считаются правительством вредными, и теперь продолжаю писать и распространять и в книгах, и в письмах, и в беседах такие же мысли, как и те, которые выражены в книгах.
Сущность этих мыслей та, что людям открыт несомненный закон бога, стоящий выше всех человеческих законов,8 по которому мы все должны не враждовать, не насиловать друг друга, а, напротив, любить и помогать, — должны поступать с людьми так же, как бы хотели, чтобы другие поступали с нами.9
Эти-то мысли, вместе с вытекающими из них практическими выводами, я и выражал, как умел, в своих книгах и стараюсь теперь еще яснее и доступнее10 выразить в книге, которую пишу. Эти же мысли я высказываю в беседах и в письмах, которые я пишу знакомым и незнакомым людям. Эти самые мысли я выражаю теперь и Вам, указывая на те противные закону бога жестокости и насилия, которые совершаются чинами Вашего министерства.
Сказанные Гамалиилом слова о распространении христианского учения, что если дело это от человеков, то оно разрушится, а если оно от бога, то не можете разрушить его; берегитесь поэтому, чтобы нам не оказаться богопротивниками,11 — остаются всегда уроком истинной правительственной мудрости в ее отношениях к проявлению деятельности людей. — Если деятельность эта ложная, она падет сама собою, если же деятельность эта имеет своим содержанием дело божие, каково то дело божие нашего времени — замены принципа насилия принципом разумной любви, то никакие внешние усилия не могут ни ускорить, ни задержать совершения его. Если правительство допустит беспрепятственное распространение этих мыслей, они будут распространяться медленно и равномерно; если правительство будет подвергать, как оно делает теперь, преследованиям людей, усвоивших эти мысли и передающих их другим, распространение этих мыслей ровно настолько уменьшится в среде людей робких, слабых и неопределившихся, насколько оно усилится в среде людей сильных, энергичных и убежденных. И потому процесс распространения истины не остановится, и не задержится, и не ускорится, как бы ни поступало правительство.
Таков, по моему мнению, общий и неизменный закон распространения истины, и потому самое мудрое, что может делать правительство по отношению проявления нежелательных для него идей, состоит в том, чтобы ничего не предпринимать, а тем более не употреблять таких недостойных, жестоких и явно несправедливых мер, как истязание невинных людей только за то, что они делают то самое, что делают и делали десятки тысяч других людей, никем за это не преследуемых.
Если же правительство хочет непременно не бездействовать, а наказывать, угрожать или пресекать то, что оно считает злом, то наименее неразумное и наименее несправедливое, что оно может сделать, состоит в том, чтобы все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается правительством источником его, т. е. против меня, тем более, что я заявляю вперед, что буду не переставая, до своей смерти, делать то, что правительство считает злом, а что я считаю своей священной перед богом обязанностью.
И не думайте, пожалуйста, чтобы я, прося обратить против себя меры насилия, употребляемые против некоторых моих знакомых, предполагал, что употребление таких мер против меня представляет какое-либо затруднение для правительства, — что моя популярность и мое общественное положение ограждают меня от обысков, допросов, высылок, заключения и других худших насилий. Я не только не думаю этого, но убежден, что если правительство поступит решительно против меня, сошлет, посадит в тюрьму или приложит еще более сильные меры, то это не представит никаких особенных затруднений,12 и общественное мнение не только не возмутится этим, но большинство людей вполне одобрит такой образ действия и скажет, что давно уже пора было это сделать.
Бог видит, что, пиша это письмо, я не подчиняюсь желанию бравировать власть или как-нибудь выказаться, а вызван к этому нравственной потребностью, состоящею в том, чтобы снять с невинных людей ответственность за поступки, совершаемые мною, а главное — указать правительственным лицам, и Вам в том числе, на жестокость, неразумность и несправедливость употребляемых мер и просить Вас, по мере возможности, прекратить их и освободить себя от нравственной за них ответственности.
Очень буду благодарен, если Вы ответите мне простым неоффициальным письмом о том, что вы думаете о высказанном мною, и о том, исполните ли мою просьбу перенести на будущее время все преследования, если они уже считаются необходимыми, на меня — главное лицо, с точки зрения правительства, — заслуживающего их.
С чувством истинного доброжелательства остаюсь уважающим вас
Л. Толстой.
Печатается по тексту, впервые опубликованному В. Г. Чертковым в «Свободном слове», Крайстчёрч, 1902, № 2, стлб. 1—4, с датой: «20 апреля 1896», с дополнениями, взятыми из четырех черновых редакций.
Письмо было послано в одной и той же редакции, с изменением личного обращения, двум министрам: внутренних дел И. Л. Горемыкину и юстиции — Н. В. Муравьеву.
Иван Логинович Горемыкин (1839—1917) — государственный деятель, ярый монархист, играл крупную политическую роль в царствование Николая II. В 1895—1899 гг. занимал пост министра внутренних дел, впоследствии председатель Совета министров.
1 В черновой редакции № 1 письмо начинается так: «М. Г. Хотя дело, о кот[ором] пишу вам, касается занимаемого вами места Мин[истра] Вн[утренних] д[ел] (юстиции), я обращаюсь [к] вам, как человек к человеку, с чувством уважения, дружелюбия к вашей личности и надеюсь, что вы так же примете мою к вам просьбу. Дело касается тех преследований, к[отор]ым со стороны чинов вашего министерства подвергаются лица, имеющие мои запрещенные в России сочинения и дающие их читать тем, кот[орые] их просят об этом. Таким же преследованиям подвергались в последнее время много разных лиц, из которых назову хотя последних по времени: художник Алехин на Кавказе, подвергавшийся неоднократным обыскам, допросам и надзору полиции, кандидат прав Страхов в Москве подвергался обыску, неоднократным допросам и запрещению выезда из места жительства, и в самое последнее время — женщина-врач Холевинская в Туле, обысканная, посаженная в острог и теперь допрашиваемая следователями по обвинению в распространении моих сочинений».
2 Иван Петрович Новиков, крестьянин Тульской губ., служил в Туле на фабрике Тепловых.
3 Письмо Новикова от 27 декабря 1895 г. На конверте Толстой сначала пометил: «Б. О.», то есть «без ответа», а потом написал: «послать что есть».
4 Зачеркнуто в ред. № 4: Не знаю, дала или не дала г-жа Холевинская требуемое сочинение просителю, но знаю, что
5 Зачеркнуто в ред. № 4: и подвергают до сих пор.
6 Зачеркнуто в ред. № 3: не достойны правительства, из которого они исходят.
7 Зачеркнуто в ред. № 3: Не достойны такие поступки сильного правительства, потому что бесцельные истязания вполне безвредной для правительства и почтенной женщины не могут иметь никакого оправдания.
8 Зачеркнуто в ред. № 4: незнанием которого никто среди нас не имеет права отговариваться, так как мы все признаем себя христианами.