* 33.

1884 г. Ноября 7. Москва.

Милый и дорогой другъ Владиміръ Григорьевичъ мнѣ ужасно было на себя досадно и стдыдно, что я проспалъ. Я понялъ, что вы уѣхали потому, что не хотѣли насиловать меня. «Если, молъ, онъ понимаетъ, какъ это мнѣ важно, и хочетъ мнѣ сдѣлать доброе, то онъ самъ пріѣдетъ». Это такъ, но мнѣ все таки ужасно жалко. Мнѣ хотѣлось, чтобъ вы меня увлекли; хотѣлось и хочется ѣхать; но я почему-то очень слабъ это время, и нѣтъ энергіи. Изъ всего, что вы отъ меня ожидаете, мнѣ кажется, что самое существенное это знакомство съ вашей матушкой и — можетъ быть, я заблуждаюсь гордостью — сближеніе съ ней, и содѣйствіе вашему не то, что сближенію съ ней, но устраненію недоразумѣній. Мнѣ кажется, что вамъ необходимо давать счастье другъ другу и что этому мѣшаютъ какія нибудь крошечныя недоразумѣнія, к[оторыя] вамъ не видны и к[оторыя] я, со стороны и любя васъ, увидалъ бы. — Практически же дѣла ваши не важны. Если они не ладятся, то виновата постановка дѣла, ваши требованія отъ него, и вполнѣ устранить то, что мѣшаетъ, можете только вы. — Разумѣется, я бы радъ былъ содѣйствовать хорошему дѣлу при случаѣ, но дѣло это не мое, а ваше. У меня есть свое, и въ моемъ — самомъ моемъ дѣлѣ, я знаю, что никто мнѣ помочь не можетъ. — Очень вы тревожны, милый другъ. Очень вы себя мучаете. — Я знаю это состояніе и знаю, что остановить этого нельзя, но мнѣ жутко смотрѣть на васъ, какъ было жутко переживать это. —

Мнѣ бы ужасно хотѣлось пожить съ вами. Мнѣ хочется видѣть, всегда ли вы въ такомъ напряженномъ состояніи, въ какомъ я вижу васъ. Не можете вы дома быть такимъ (хотя, судя по письмамъ, вамъ большей частью некогда [)]. Знаете ли, я одно время писалъ о Петрѣ 1-мъ,¹ и одно у меня было хорошо. Это объясненіе характера Петра и всѣхъ его злодѣйствъ тѣмъ, что онъ постоянно былъ страстно занятъ — корабли, точить, путешествовать, писать указы и т. д. Праздность есть мать пороковъ, это труизмъ; но то, что горячечная, спѣшная дѣятельность есть всегдашняя спутница недовольства собой и главное людьми, это не всѣ знаютъ.² — Я бы желалъ вамъ больше спокойствія и праздности, добродушнаго, ласковаго и снисходительнаго къ людямъ спокойствія и праздности. Я бы желалъ пожить съ вами и, если будемъ живы, то поживу съ вами. Не переставайте же любить меня, какъ я васъ люблю. — Я часто бываю физически, какъ я это называю, въ 100-лѣтнемъ состояніи — точно мнѣ 100 лѣтъ, и вы въ такомъ состояніи застали меня теперь. Можетъ быть, я бы и рѣшительно поѣхалъ съ вами и во всякомъ случаѣ не проспалъ бы васъ, если бы не былъ въ такомъ состояніи.

А все таки я желаю вамъ праздности, больше праздности — меньше задирающихъ съ разныхъ сторонъ требованій; впрочемъ и это неправда, надо сказать: желаю вамъ такого состоянія, въ к[оторомъ] праздность, отсутствіе требованій извнѣ переносилось бы вами радостно. —

И по письму вы можете видѣть,что мнѣ 100 лѣтъ, и я сплю. Я не выдумываю, что писать; пишу, что мнѣ хочет[ся], но все это такъ мелко и неярко, хотя то самое, что я думаю и чувствую о васъ.

Л. Т.

Печатается впервые. На подлиннике пометки рукой Черткова: «7 нояб. 84» и «№ 34»: № 33 проставлен Чертковым на телеграмме Толстого от 8 ноября, так как она была получена им ранее этого письма. Датируем, исходя из того соображения, что, судя по содержанию этого письма, оно было написано в день отъезда Черткова из Москвы, и потому, помечая дату его написания, Чертков руководствовался не штемпелем отправления, а точной осведомленностью на этот счет.

Обстоятельства, при которых было написано это письмо, уясняются в значительной степени анализом настоящего письма и следующих за ним. К сожалению, ответное письмо Черткова на эти письма не сохранилось, но оно возмещается тем сделанным по воспоминаниям сообщением его, которое А. К. Черткова дала в своем примечании к настоящему письму. В сообщении этом говорится: «Приехал я тогда ко Льву Николаевичу в очень трудную минуту своей жизни, переутомленный и душою и телом, как некоторыми усложнениями в моей внешней деятельности, так, в особенности, и тем душевным кризисом, который я в то время переживал. Лев Николаевич, вместе с гостившим у него Николаем Николаевичем Ге (младшим), не заметили моего душевного состояния и еще больше утомили меня своими настойчивыми разговорами на те самые темы, которых мне в то время хотелось избегать, как слишком волновавших меня и еще не выясненных моим сознанием, в особенности в присутствии третьего — для меня чужого лица [Ге-младшего], который крайне нечутко добивался от меня категорических ответов. Проведши ночь в кабинете Льва Николаевича и на следующее утро не допущенный к нему его домашними в виду его занятий, не имея возможности оставаться долее, — я, не простившись с ним, уехал обратно в Воронежскую губернию. Об этом неожиданном для Льва Николаевича моем отъезде он и упоминает в своем письме». Внимательное рассмотрение писем Черткова и самого Толстого за данный период вносит значительные дополнения к сообщенному здесь. Чертков приехал к Толстому 6 ноября, по его приглашению, выраженному в телеграмме от 3 ноября. Из предшествующих этой телеграмме писем Черткова мы знаем, что он был в это время очень занят разными срочными местными делами (см. комментарий к № 32, — телеграмме от 3 ноября). Следовательно, он мог приехать лишь на короткое время. Но из этих же писем его мы внаем, что он мечтал увидеть Толстого у себя в Лизиновке. Судя по первому абзацу комментируемого письма, такой разговор — о поездке Толстого в Лизиновку на следующий же день, вместе с возвращающимся туда Чертковым — между ними, действительно, состоялся, причем Чертков, в качестве мотивов своего настойчивого приглашения, выдвигал свое горячее желание познакомить его с матерью, а также необходимость обстоятельно переговорить о задуманном народном журнале, к которому Толстой в последних своих письмах начинал уже проявлять живой интерес. — О беспокойном, напряженном состоянии Черткова в день этого московского свидания свидетельствует как вышеприведенное его собственное сообщение, так и вся вторая половина комментируемого письма Толстого к нему. Толстой же в эти первые дни своего пребывания в Москве, как видно из его письма, был в состоянии несколько апатичном. К этому обстоятельству, отнюдь не благоприятному для живого, чуткого общения, присоединилось то, что к нему приехал в это же время H.H. Ге-младший (см. о нем прим. 1 к п. № 16 от 2 мая 1884 г.). Что в общем разговоре на очень серьезные темы со стороны Толстого и Ге действительно было что-то неладное, как это отмечено в сообщении Черткова, свидетельствует и признание самого Толстого в одном из последующих его писем (см. № 36, от 13—14 ноября 1884 г.). Под этим тяжелым впечатлением Чертков расстался вечером с Толстым, надеясь утром вновь увидеть его и, может быть, все таки увезти его с собой в Лизиновку, как это было уговорено днем. Но увидеться с ним ему не удалось. По его воспоминанию, он не был допущен к Толстому его домашними «в виду его занятий», — как это бывало, может быть, в других случаях; по свидетельству же самого Толстого в комментируемом письме он просто проспал час отъезда Черткова. Как бы то ни было, Чертков уехал, даже не простившись с ним, и это вызвало в душе Толстого очень острое и тревожное чувство своей вины перед ним, высказанное как в письме от 7 ноября, так и в следующем письме, от 7/8 ноября, и в одновременно посланной телеграмме.

¹ В 1870—1873 гг. Толстой начал писать исторический роман о Петре I, для которого внимательно изучал исторические материалы петровской эпохи, но вскоре прекратил работу над романом. Из сохранившихся набросков его одна часть, под редакцией М. А. Цявловского, была напечатана в журнале «Новый мир», 1925, 5 и вышла затем отдельной книжечкой в Библиотеке «Огонька» (№ 73), М. 1925 г., другая часть, до последнего времени не напечатанная, выходит вместе с указанной, напечатанной в т. 15.