Сдѣлалось это вчера, но готовилось это долго, давно уже.

————

**[ХОДЫНКА.]

— Не понимаю этого упрямства. Зачѣмъ тебѣ не спать и идти «въ народъ», когда ты можешь спокойно Ѣхать завтра съ тетей Вѣрой прямо въ павильонъ. И все увидишь. Я вѣдь говорилъ тебѣ, что Беръ мнѣ обѣщалъ провести тебя. Да ты, какъ фрейлина, и имѣешь право.

Такъ говорилъ извѣстный всему высшему свѣту подъ прозвищемъ пижонъ князь Павелъ Голицынъ своей 23-лѣтней дочери Александрѣ, по признанному за ней прозвищу «Рина». Разговоръ этотъ происходилъ вечеромъ 17 мая 1896 года, въ Москвѣ, наканунѣ народнаго праздника коронаціи. Дѣло было въ томъ, что Рина, красивая, сильная дѣвушка, съ характернымъ голицынскимъ профилемъ, горбатымъ носомъ хищной птицы, уже пережила періодъ увлеченій свѣтскими балами и была или, по крайней мѣрѣ, считала себя передовой женщиной и была народницей. Она была единственная дочь и любимица отца и дѣлала, что хотѣла. Теперь ей взбрела мысль, какъ говорилъ отецъ, итти на народное гулянье съ своимъ кузеномъ не въ полдень съ дворомъ, a вмѣстѣ съ народомъ, съ дворникомъ и помощникомъ кучера, которые шли изъ ихъ дома и собирались выходить рано утромъ.

— Да, мнѣ, папа, хочется несмотрѣть на народъ, а быть съ нимъ. Мнѣ хочется видѣть его отношеніе къ молодому царю. Неужели нельзя хоть разъ...

— Ну дѣлай, какъ хочешь, я знаю твое упрямство.

— Не сердись, милый папа. Я тебѣ обѣщаюсь, что буду благоразумна, и Алекъ будетъ неотступно со мной.

Какъ ни странной и дикой казалась эта затѣя отцу, онъ не могъ не согласиться.

— Разумѣется возьми, — отвѣчалъ онъ на ея вопросъ, можно ли взять коляску. — Доѣдешь до Ходынки и пришлешь назадъ.

— Ну такъ такъ.

Она подошла къ нему. Онъ по обычаю перекрестилъ ее; она поцѣловала его большую бѣлую руку. И они разошлись. —

————

Въ этотъ же вечеръ въ квартирѣ, сдававшейся извѣстной Марьей Яковлевной рабочимъ съ папиросной фабрики, шли также разговоры о завтрашнемъ гуляньѣ. Въ квартирѣ Емельяна Ягоднова сидѣли зашедшіе къ нему товарищи и сговаривались, когда выходить.

— Въ пору ужъ и не ложиться, а то того гляди проспишь, — говорилъ Яша, веселый малый, жившій за перегородкой.

— Отчего не поспать, — отвѣчалъ Емельянъ. — Съ зарей выйдемъ. Такъ и ребята сказывали.

— Ну спать такъ спать. Только ужъ ты, Семенычъ, разбуди коли что.

Семенычъ Емельянъ обѣщалъ и самъ досталъ изъ стола шелковыя нитки, подвинулъ къ себѣ лампу и занялся пришивкой оторванной пуговицы къ лѣтнему пальто. Окончивъ дѣло, приготовилъ лучшую одежу, выложивъ на лавку, вычистилъ сапоги, потомъ помолился, прочтя нѣсколько молитвъ: Отче, Богородицу, значенія которыхъ онъ не понималъ, да и никогда не интересовался, и, снявъ сапоги и портки, легъ на примятый тюфячокъ скрипучей кровати.

«Отчего же? — думалъ онъ. — Бываетъ же людямъ счастье. Може и точно попадется выигрышный билетъ». (Среди народа былъ слухъ, что, кромѣ подарковъ, будутъ раздавать еще и выигрышные билеты.) «Ужъ что тамъ десять тысячъ. Хушь бы пятьсотъ рублей.²⁵ То-то бы надѣлалъ дѣловъ: старикамъ бы послалъ, жену бы съ мѣста снялъ. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящіе купилъ. Шубу бы себѣ и ей сдѣлалъ. А то бьешься, бьешься и все изъ нужды не выбьешься». И вотъ стало ему представляться, какъ онъ съ женой идетъ по Александровскому саду, а тотъ самый городовой, что лѣтось его забралъ за то, что онъ пьяный ругался, что этотъ городовой ужъ не городовой, а генералъ, и генералъ этотъ ему смѣется и зоветъ въ трактиръ органъ слушать. И органъ играетъ, и играетъ точно какъ часы бьютъ. И Семенычъ просыпается и слышитъ, что часы шипятъ и бьютъ, и хозяйка Марья Яковлевна за дверью кашляетъ, а въ окнѣ уже не такъ темно, какъ было вчера.

«Какъ бы не проспать».

Емельянъ встаетъ, идетъ босыми ногами за перегородку, будитъ Яшу, одѣвается, маслитъ голову, причесывается, глядитъ въ разбитое зеркальцо.

«Ничего, хорошо. За то и дѣвки любятъ. Да не хочу баловаться...»

Идетъ къ хозяйкѣ. Какъ вчера уговорено, беретъ въ мѣшочекъ пирога, два яйца, ветчины, полбутылки водки, и чуть занимается заря, они съ Яшей выходятъ со двора и идутъ къ Петровскому парку. Они не одни. И впереди идутъ, и сзади догоняютъ, и со всѣхъ [сторонъ] выходятъ и сходятся и мужчины, и женщины, и дѣти, всѣ веселые и нарядные, на одну и ту же дорогу.

И вотъ дошли до Ходынскаго поля. А тутъ ужъ народъ по всему полю чернѣетъ. И изъ разныхъ мѣстъ дымъ идетъ. Заря была холодная, и люди раздобываются сучьевъ, полѣньевъ, и раздуваютъ костры.

Сошелся Емельянъ съ товарищами; тоже костеръ развели, сѣли, достали закуску, вино. А тутъ и солнце взошло, чистое, ясное. И весело стало. Играютъ пѣсни, болтаютъ, шутятъ, смѣются, всему радуются, радости ожидаютъ. Выпилъ Емельянъ съ товарищами, закурилъ, и еще веселѣй стало.

Всѣ были нарядны, но и среди нарядныхъ рабочихъ и ихъ женъ замѣтны были богачи и купцы съ женами и дѣтьми, которые попадались промежъ народа. Такъ замѣтна была Рина Голицына, когда она, радостная, сіяющая отъ мысли, что она добилась своего и съ народомъ, среди народа, празднуетъ восшествіе на престолъ обожаемаго народомъ царя, ходила съ братомъ Алекомъ между кострами.

— Проздравляю, барышня хорошая, — крикнулъ ей молодой фабричный, поднося ко рту стаканчикъ. — Не побрезгуй нашей хлѣба-соли.

— Спасибо.

— Кушайте сами, — подсказалъ Алекъ, щеголяя своимъ знаніемъ народныхъ обычаевъ, и они прошли дальше.

По привычкѣ всегда занимать первыя мѣста, они, пройдя по полю между народомъ, гдѣ становилось ужъ тѣсно (народу было такъ много, что, несмотря на ясное утро, надъ полемъ стоялъ густой туманъ отъ дыханій народа), они пошли прямо къ павильону. Но полицейскіе не пустили ихъ.

— И прекрасно. Пожалуйста, пойдемъ опять туда, — сказала Рина, и они опять вернулись къ толпѣ.

————

— Вре, — отвѣчалъ Емельянъ, сидя съ товарищами вокругъ разложенной [на] бумагѣ закуски, на разсказъ подошедшаго знакомаго фабричнаго, о томъ, что выдаютъ. — Вре.

— Я тебѣ сказываю. Не по закону, а выдаютъ. Я самъ видѣлъ. Несетъ и узелокъ и стаканъ.

— Извѣстно, шельмы артельщики. Имъ что. Кому хотятъ, тому даютъ.

— Да это что же. Развѣ это можно противу закону.

— Вотъ-те можно.

— Да идемъ, ребята. Чего смотрѣть на нихъ.

Всѣ встали. Емельянъ убралъ свою бутылочку съ оставшейся водкой и пошелъ впередъ вмѣстѣ съ товарищами.

Не прошелъ онъ двадцати шаговъ, какъ народъ стѣснилъ такъ, что итти стало трудно.

— Чего лѣзешь?

— А ты чего лѣзешь?

— Что жъ ты одинъ?

— Да буде.

— Батюшки, задавили, — послышался женскій голосъ. Дѣтскій крикъ слышался съ другой стороны.

— Ну тебя къ матери...

— Да ты что. Али тебѣ одному нужно.

— Всю разберутъ. Ну дай доберусь до нихъ. Черти, дьяволы.

Это кричалъ Емельянъ и, напруживая здоровыя, широкія плечи и растопыривая локти, раздвигалъ, какъ могъ, и рвался впередъ, хорошенько не зная, зачѣмъ, потому только, что всѣ рвались и что ему казалось, что прорваться впередъ непремѣнно нужно. Сзади его, съ обоихъ боковъ были люди, и всѣ жали его, а впереди люди не двигались и не пускали впередъ. И всѣ что-то кричали, кричали, стонали, охали. Емельянъ молчалъ и, стиснувъ здоровые зубы и нахмуривъ брови, не унывалъ, не ослабѣвалъ и толкалъ переднихъ, и хоть медленно, но двигался. Вдругъ все всколыхнулось и, послѣ ровнаго движенія, шарахнулось впередъ и въ правую сторону. Емельянъ взглянулъ туда и увидалъ, какъ пролетѣло что-то одно, другое, третье и упало въ толпу. Онъ не понялъ, что это такое, но близко около него чей-то голосъ закричалъ:

— Черти проклятые — въ народъ хвырять стали.

И тамъ, куда летѣли мѣшочки съ подарками, слышны были крики, хохотъ, плачъ и стоны.

Емельяна кто-то больно толкнулъ подъ бокъ. Онъ сталъ еще мрачнѣе и сердитѣе. Но не успѣлъ онъ опомниться отъ этой боли, какъ кто[-то] наступилъ ему на ногу. Пальто, его новое пальто, зацѣпилось за что-то и разорвалось. Въ сердце ему вступила злоба, и онъ изъ всѣхъ силъ сталъ напирать на передовыхъ, толкая ихъ передъ собой. Но тутъ вдругъ случилось что-то такое, чего онъ не могъ понять. То онъ ничего не видалъ передъ собой, кромѣ спинъ людскихъ, а тутъ вдругъ все, что было впереди, открылось ему. Онъ увидалъ палатки, тѣ палатки, изъ которыхъ должны были раздавать гостинцы. Онъ обрадовался, но радость его была только одну минуту, потому что тотчасъ же онъ понялъ, что открылось ему то, что было впереди, только потому, что они всѣ подошли къ валу, и всѣ передніе, кто на ногахъ, кто котомъ, свалились въ него, и самъ онъ валится туда же, на людей, валится самъ на людей, а на него валятся другіе, задніе. Тутъ въ первый разъ на него нашелъ страхъ. Онъ упалъ. Женщина въ ковровомъ платкѣ навалилась на него. Онъ стряхнулъ ее съ себя, хотѣлъ вернуться, но сзади давили, и не было силъ. Онъ подался впередъ, но ноги его ступали по мягкому — по людямъ. Его хватали за ноги и кричали. Онъ ничего не видѣлъ, не слышалъ, и продирался впередъ, ступая по людямъ.