— Не могу, Александра Николаевна. Не могу и не могу, какъ мнѣ ни дорого ваше доброе чувство ко мнѣ.

— Доброе! не доброе, а гораздо больше, и совсѣмъ дру.... Ну да все равно. Только не ѣздите.

Онъ опять улыбнулся.

— Хотите, я скажу правду, всю правду, игнорируя всю относительную разницу нашихъ положеній. Если бы я любилъ васъ, какъ любитъ мужчина женщину, я бы не отдался этой любви въ виду различія нашихъ міровоззрѣній.

— Да почему вы думаете, что я не всей душой съ вами. Я не могу не быть съ вами.... — Она помолчала. — Прошедшаго не воротишь. Но и чувство не удержишь. Послушайте, еще разъ прошу васъ: не уѣзжайте. Не уѣдете? Да? — и она протянула ему руку. Онъ взялъ за руку.

— Александра Николаевна, вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ узналъ васъ, понималъ васъ — любилъ (онъ съ трудомъ выговорилъ это слово), любилъ васъ.

Онъ самъ не зналъ, что онъ говорилъ. Онъ лгалъ, но все теперь казалось ему позволено для достиженія вдругъ представившейся и неудержимо манившей цѣли.

— Да?

— Да и да, всѣми силами души, какъ можетъ любить пролетарій какъ я, снизу вверхъ.

— Не говорите, не говорите.

Они были одни, и случилось то, чего не ожидалъ ни онъ, ни она, и что въ одинъ часъ погубило всю ея восемнадцатилѣтнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь, и что для него осталось навсегда мучительнымъ воспоминаніемъ.

Было два часа ночи, она все еще не спала и вспоминала то, что было, съ ужасомъ и наслажденіемъ, и сознаніе ужаса своего положенія увеличивало наслажденіе воспоминанія объ его любви.

6.

Михаилъ Неустроевъ былъ сынъ умершаго отъ пьянства ветеринарнаго фельдшера. Мать его, необразованная женщина, была жива и жила у его брата Степана, магистра государственнаго права, оставленнаго при университетѣ.

Самъ онъ былъ студентомъ университета уволенъ вмѣстѣ съ другими товарищами за революціонную дѣятельность.

Какъ и не могло быть иначе въ то время, въ которое онъ жилъ, Неустроевъ, особенно послѣ изгнанія изъ университета, какъ даровитый, нравственный и рѣшительный человѣкъ, попалъ въ кружокъ революціонеровъ. Кружокъ этотъ ставилъ своей задачей измѣненіе существующаго правительства разными способами и въ томъ числѣ и устраненіе (убійствомъ) самыхъ вредныхъ лицъ. Въ самомъ началѣ участія Неустроева провокатора шпіонъ, выдалъ членовъ кружка, захватили нѣкоторыхъ, но самые важные скрылись. Неустроевъ же и вовсе не былъ привлеченъ къ суду. Оставшись на свободѣ, Неустроевъ рѣшилъ пожить въ деревнѣ среди народа и для этого согласился, по совѣту Соловьева, принять на время мѣсто учителя у Порхуновыхъ. Такъ онъ и прожилъ у нихъ десять мѣсяцевъ, но три дня тому назадъ пріѣзжалъ къ Соловьеву, гдѣ Неустроевъ видѣлся съ нимъ, его товарищъ по партіи и привезъ ему отъ исполнительнаго комитета требованіе пріѣхать въ Москву для важнаго дѣла, въ которомъ онъ былъ нуженъ. Дѣло это было завладѣніе деньгами казначейства для расходовъ партіи. Нужны были энергическіе люди, и приглашали Неустроева. Это-то и вызвало его отказъ отъ мѣста и то странное, случившееся съ нимъ въ этотъ вечеръ, неожиданное событіе, которое еще больше, чѣмъ все другое, поощряло его къ немедленному отъѣзду. Поѣздъ шелъ только на другой день утромъ. И онъ рѣшилъ зайти къ другу своему сельскому учителю Соловьеву, переночевать у него, отъ него послать за своими вещами и, не возвращаясь въ домъ, уѣхать.

Такъ онъ и сдѣлалъ.

Соловьевъ жилъ въ самой школѣ, въ задней комнаткѣ съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кромѣ сторожа не встрѣтилъ на деревнѣ. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.

— Я Неустроевъ.

— Кто я?

— а съ барскаго двора.

— А, куда же Богъ несетъ?

— Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?

— A гдѣ же ему быть. Спитъ, я чай.

Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсѣмъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:

— Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.

И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.

— А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ дверь, отопру.

Соловьевъ впустилъ Неустроева, засвѣтилъ лампочку и, усѣвшись на промятую лодкой кровать, потирал одну босую ногу о другую, сталъ разспрашивать Неустроева о томъ, зачѣмъ онъ пришелъ и что ему нужно. Въ комнатѣ кромѣ кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ углѣ иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бѣльемъ. Неустроевъ сѣлъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всѣми и уѣзжаетъ по тому дѣлу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.

Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсѣмъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсѣмъ другое, чѣмъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себѣ въ лицѣ Соловьева большіе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и всѣ они курчавились и на головѣ и на бородѣ, носъ скорѣе широкій и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.

— Ну что жъ, — сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотѣлъ. — Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... — началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а лѣвой поддерживая сползающее одѣяло.

— Знаю, знаю, знаемъ твои теоріи, да только очень ужъ они медлительны.

— Тише ѣдешь

— И безъ Бога ни до порога? Такъ вѣдь это все мы знаемъ.

— Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.

И Соловьевъ началъ излагать свое пониманіе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человѣкомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религіозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дѣло, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сдѣлать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.

Неустроевъ слушалъ его, иногда улыбался. И когда Соловьевъ на минуту остановился, сказалъ:

— Все это хорошо тебѣ говорить, когда у тебя ожидаемая награда вотъ отъ нихъ — онъ указалъ на иконы — есть, а нашему брату надо только дѣлать, что можешь, пока живешь, и дѣлать не для себя.

Соловьевъ въ это время вертѣлъ папиросу.

— Ты говоришь, — горячо заговорилъ Соловьевъ, — награда моя тамъ, — онъ указалъ на потолокъ. — Нѣтъ, братъ, награда моя вотъ гдѣ, — онъ кулакомъ ударилъ себя въ грудь. — Тутъ она, и дѣлать, что я дѣлаю, я дѣлаю не для другихъ, — чортъ съ ними, съ другими, — а для Бога и для себя, для того себя, который заодно съ Богомъ.

И онъ закурилъ папиросу и жадно сталъ затягиваться.

— Ну — эта метафизика мнѣ не по силамъ. Такъ я засну.

— Ложись, ложись.

7.

Неустроевъ, какъ рѣшилъ, рано утромъ послалъ сторожа за своими вещами и, получивъ ихъ, нанялъ телѣгу и уѣхалъ на станцію. Соловьевъ же спалъ и не слыхалъ, какъ онъ ушелъ.

Проснувшись же, онъ, какъ и всегда, всталъ передъ иконами и прочелъ всѣ съ дѣтства произносимыя молитвы: Отче нашъ, Вѣрую, помянулъ родителей (они ужъ умерли), Богородицу и послѣднюю Царю Небесный, которую онъ особенно любилъ: «Приди и вселися въ ны, и очисти ны отъ всякія скверны, и спаси, блаже, души наши». Онъ произнесъ нынче съ особеннымъ чувствомъ, вспоминая свой разговоръ съ Неустроевымъ.

На душѣ ему было очень хорошо. Спать уже не хотѣлось. Было воскресенье, школы не было, и онъ рѣшилъ самъ снести письма на почту. Почтовая контора была за двѣ версты. Онъ умылся, посоображалъ, на сколько времени еще станетъ ему обмылокъ, начатый на праздникахъ. «Если дотянетъ до Пасхи, то все хорошо будетъ», думалъ онъ, не опредѣляя того, что будетъ хорошо. Потомъ надѣлъ сапоги большіе, потомъ пиджачокъ, очень требующій починки, такъ какъ правая рука попадала всегда въ дыру вмѣсто рукава. «Надо будетъ вдову Афанасьевну попросить», подумалъ онъ и тотчасъ же вспомнилъ о Натальѣ, дочери Афанасьевны, и за тѣ мысли, которыя пришли ему о Натальѣ, самъ на себя укоризненно помоталъ головой. Чудесный бѣлый снѣгъ, прикрывшій все, и свѣжій, холодный воздухъ еще болѣе радостно возбудилъ его. На станціи онъ отдалъ свое одно письмо и получилъ письмо, очень нерадостное для него. Письмо было отъ его брата меньшаго, несчастнаго 26-лѣтняго малаго, не кончившаго семинаріи (Соловьевъ былъ сынъ дьякона), поступившаго въ лавку къ купцу, уличеннаго тамъ въ кражѣ, поступившаго потомъ въ писцы къ становому и тамъ сдѣлавшаго что-то нечестное. Братъ описывалъ свое бѣдственное положеніе, что онъ по два дня не ѣстъ, и просилъ денегъ. У Петра Федоровича денегъ было мало; онъ получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ и много раздавалъ и тратилъ на книги, такъ что теперь у него было всего семь рублей шестьдесятъ копѣекъ. Онъ пересчиталъ ихъ тутъ же, а надо было Афанасьевнѣ за харчи отдать. Нечего дѣлать, рѣшилъ трешницу послать, а съ Афанасьевной какъ-нибудь справлюсь. Но грустно было то, что Вася (такъ звали брата) пропадаетъ, и помочь нельзя. Не послать деньжонокъ нельзя, а послать — онъ повадится. Надо отказать не столько для себя, сколько для него, и отказать нельзя.