Вотъ объ этомъ-то законѣ, записанномъ не только во всѣхъ великихъ религіяхъ міра, но и во всѣхъ сердцахъ человѣческихъ, я считалъ и теперь считаю своимъ священнымъ долгомъ передъ Богомъ и людьми еще разъ напомнить высоко просвѣщеннымъ членамъ конгресса. Правда, что дѣятельность тѣхъ сотенъ людей, которые, слѣдуя этому закону, отказываются отъ военной службы и подвергаются за это тяжелымъ лишеніямъ и страданіямъ, какъ мои друзья въ Россіи и въ Европѣ (вчера только получилъ такое письмо отъ молодого Шведа, готовящегося къ отказу), не можетъ интересовать <высоко просвѣщенныхъ> членовъ конгресса, такъ какъ принадлежит къ области антимилитаризма, я всетаки думаю, что дѣятельность этихъ людей, не на словахъ, а на дѣлѣ признающихъ законъ не убій и потому ни въ какой формѣ не принимающихъ участія въ преступномъ дѣлѣ убійства, одна только лучше всего удовлетворяетъ и требованіямъ каждой отдѣльной души, совѣсти человѣка, а также вѣрнѣе всего служитъ и общему движенію къ добру и правдѣ всего человѣчества, между прочимъ и той цѣли установленія мира среди людей, которой заняты члены конгресса.

Вотъ это-то, любезные братья, мнѣ, доживающему послѣдніе дни или часы моей жизни, и хотѣлось еще разъ повторить вамъ. А именно то, что нужны намъ <не союзы>, не конгрессы, устраиваемые императорами и королями, главными начальниками войскъ, не разсужденія на этихъ конгрессахъ объ устройствѣ жизни другихъ людей, а только одно: исполнить въ жизни тотъ извѣстный намъ и признаваемый нами законъ любви къ Богу и ближнему, который ни въ какомъ случаѣ не совмѣстимъ съ готовностью къ убійству и самое убійство ближняго.

20 Іюля. 10 года.

Ясная Поляна.

[ВОСПОМИНАНИЯ О Н. Я. ГРОТЕ.]

Константинъ Яковлевичъ,

Получилъ ваше письмо и часть сборника, посвященнаго памяти вашего брата. Вы совершенно вѣрно предположили, что то, что вы мнѣ посылаете, вызоветъ во мнѣ воспоминанiе о миломъ Николаѣ Яковлевичѣ. Это самое и случилось. Я прочелъ присланное и нынче утромъ, дѣлая свою обычную утреннюю прогулку, не переставая думалъ о Николаѣ Яковлевичѣ. Постараюсь написать то, что думалъ.

Не помню какъ, черезъ кого и при какихъ условіяхъ я познакомился съ Н. Я., но помню очень хорошо то, что съ первой же встрѣчи мы полюбили другъ друга.

Для меня, кромѣ его учености и, прямо скажу, несмотря на его ученость, Николай Яковлевичъ былъ дорогъ тѣмъ, что тѣ же вопросы, которые занимали меня, занимали и его, и что занимался онъ этими вопросами не какъ большинство ученыхъ, только для своей кафедры, а занимался ими и для себя, для своей души.

Трудно ему было освобождаться отъ того суевѣрія науки, въ которомъ онъ выросъ и возмужалъ, и въ служеніи которому пріобрѣлъ выдающійся мірской успѣхъ, но я видѣлъ, что его живая, искренняя и нравственная натура невольно не переставая дѣлала усилія для этого освобожденія. Внутреннимъ опытомъ извѣдавъ всю узость и, по просту, глупость матеріалистическаго жизнепониманія, несовмѣстимаго ни съ какимъ нравственнымъ ученіемъ, Николай Яковлевичъ былъ неизбѣжно приведенъ къ признанію основой Всего — духовнаго начала, и къ вопросамъ объ отношеніи человѣка къ этому духовному началу, т.-е. былъ приведенъ къ вопросамъ этики, которыми онъ и занимался все больше и больше въ послѣднее время.

Въ сущности вышло то, что Н. Я. сложнымъ и длиннымъ путемъ философской научной мысли былъ приведенъ къ тому простому положенію, признаваемому каждымъ, хотя бы и безграмотнымъ русскимъ крестьяниномъ, что жить надо для души, a что для того, чтобы жить для души, надо знать, что для этого нужно и чего не нужно дѣлать.

Отношеніе Н. Я. къ дѣлу, по-моему, было совершенно правильное, но, к сожалѣнію, онъ никакъ не могъ освободиться отъ того усвоеннаго имъ, какъ нѣчто нужное и цѣнное, научнаго балласта, который требовалъ своего использованія и, загромождая мысль, мѣшалъ ея свободному проявленію. Раздѣляя со всѣми «учеными» суевѣріе о томъ, что философія есть наука, устанавливающая основы всѣхъ, всѣхь другихъ истинъ, Н. Я., не переставая устанавливать эти истины, строилъ одну теорію за другой, не приходя ни къ какому опредѣленному результату. Большая эрудиція и еще большая гибкость и изобрѣтательность его ума поощряли его къ этому. Главной же причиной безрезультатности этой работы было ложное, по моему мнѣнію, установившееся среди научныхъ философовъ, раздѣлявшееся и Н. Я., убѣжденіе, что религія есть ничто иное, какъ вѣра въ смыслѣ довѣрія тому, что утверждается тѣми или иными людьми, и что поэтому вѣра или религія не можетъ имѣть никакого значенія для философіи. Такъ что философія должна быть если не враждебною, то совершенно независимою отъ религіи. Н. Я. вмѣстѣ со всѣми научными философами не видѣлъ того, что религія-вѣра, кромѣ того значенія догматовъ, установленія слѣпого довѣрія къ какому-либо писанію, въ которомъ она понимается теперь, имѣетъ еще другое, свое главное значеніе признанія и яснаго выраженія неопредѣлимыхъ, но всѣми сознаваемыхъ началъ (души и Бога), и что поэтому всѣ тѣ вопросы, которые такъ страстно занимаютъ научныхъ философовъ и для разрѣшенія которыхъ строилось и строится безконечное количество теорій, взаимно противорѣчивыхъ и часто очень глупыхъ, что всѣ эти вопросы уже многіе вѣка тому назадъ разрѣшены религіей и разрѣшены такъ, что перерѣшать ихъ нѣтъ и не можетъ быть никакой ни надобности, ни возможности.

Н. Я., какъ и всѣ его сотоварищи-философы, не видѣлъ этого, не видѣлъ того, что религія, не въ смыслѣ тѣхъ извращеній, которымъ она вездѣ подвергалась и подвергается, а въ смыслѣ признанія и выраженія неопредѣлимыхъ, но всѣми сознаваемыхъ началъ (души и Бога), есть неизбѣжное условіе какого бы то ни было разумнаго, яснаго и плодотворнаго ученія о жизни, (такого ученія, изъ котораго только и могутъ быть выведены ясныя и твердыя начала нравственности), и что поэтому религія въ ея истинномъ смыслѣ не только не можетъ быть враждебна философіи, но что философія не можетъ быть наукой, если она не беретъ въ основу данныя, установленныя религіей.

Какъ ни странно это можетъ показаться для людей, привыкшихъ считать религію чѣмъ-то неточнымъ, «не научнымъ», фантастическимъ, нетвердымъ, науку же чѣмъ-то твердымъ, точнымъ, неоспоримымъ, въ дѣлѣ философіи выходитъ какъ разъ наоборотъ.

Религіозное пониманіе говоритъ: есть прежде всего и несомнѣннѣе всѣго извѣстное намъ неопредѣлимое нѣчто: нѣчто это есть наша душа и Богъ. Но именно потому, что мы это знаемъ прежде всего и несомнѣннѣе всего, мы уже никакъ не можемъ ничѣмъ опредѣлить этого, a вѣримъ тому, что это есть и что это основа всего, и на этой-то вѣрѣ мы и строимъ уже все наше дальнѣйшее ученіе. Религіозное пониманіе изъ всего того, что познаваемо человѣкомъ, выдѣляетъ то, что не подлежитъ определѣнію, и говоритъ объ этомъ: «я не знаю». И такой пріемъ по отношенію къ тому, что не дано знать человѣку, составляетъ первое и необходимѣйшее условіе истиннаго знанія. Таковы ученія Зороастра, Браминовъ, Будды, Лаотзы, Конфуція, Христа. Философское же пониманіе жизни, не видя различія или закрывая глаза на различія между познаніемъ внѣшнихъ явленій и познаніемъ души и Бога, считаетъ одинаково подлежащими разсудочнымъ и словеснымъ опредѣленіямъ химическія соединенія и — сознаніе человѣкомъ своего «я», астрономическія наблюденія и вычисленія и — признаніе начала жизни всего, смѣшивая опредѣляемое съ неопредѣляемымъ, познаваемое съ сознаваемымъ, не переставая строить фантастическія, отрицаемыя одна другою, теоріи за теоріями, стараясь опредѣлить неопредѣлимое. Таковы ученія о жизни Аристотелей, Платоновъ, Лейбницевъ, Локковъ, Гегелей, Спенсеровъ и многихъ и многихъ другихъ, имя же имъ легіонъ. Въ сущности же, всѣ эти ученія представляютъ изъ себя или пустыя разсужденія о томъ, что не подлежитъ разсужденію, разсужденія, которыя могутъ называться философистикой, но не философіей, не любомудріемъ, a любомудрствованіемъ, или плохія повторенія того, что по отношенію нравственныхъ законовъ выражено гораздо лучше въ религіозныхъ ученіяхъ.