Ну и еще одна важнейшая подробность:
«Варнашев довел до сведения графа Витте, что Гапон знает группу лиц, составляющих в Петербурге главную революционную организацию. По словам Варнашева, он также мог бы указать на главных революционных деятелей, если бы Гапон освободил его от данного обещания хранить эти сведения в тайне. Эти сообщения Варнашева приводились между прочим в числе доводов о необходимости допустить печатание упомянутой выше прокламации Гапона к рабочим, т. к. составилось мнение, что только удовлетворением желания Гапона воздействовать на рабочих можно склонить его к услугам правительству в деле раскрытия и подавления революционного движения».
И. Н. Ксенофонтов видит здесь улику, свидетельствующую о том, что Варнашёв был агентом полиции в гапоновской организации. Но агенты просто сообщают то, что им известно, не ссылаясь на данное ими слово молчать, и сообщают своим вербовщикам, а не премьеру. Не говоря уже о том, что никаких «лиц, составляющих в Петербурге главную революционную организацию», Гапон не знал и знать не мог. Он знал кое-что (в том числе кое-что важное) про эмиграцию, но делиться этими знаниями не собирался — пока, по крайней мере.
Что же стоит за этими играми — играми с, между прочим, вторым человеком в Российской империи? Действовал ли Варнашёв с ведома и по заданию Гапона? Если так, Георгий Аполлонович еще в декабре начал смертельную и роковую для себя игру. Но зачем? Так ли ему было надо, чтобы вырванное у него обращение к рабочим широко распространилось? Или он преследовал другие цели — хотел заинтересовать власти в дальнейшем сотрудничестве? Или Варнашёв действовал по собственной инициативе? Это не исключено.
Так или иначе, Витте поверил — или почти поверил — или сделал вид, что поверил, — Гапону. В Париж спешно выехал Мануйлов. Однако в Париже он Гапона не застал. Тот выехал, как сообщили чиновнику для особых поручений, в Стокгольм.
К этому времени Гапон (чье письмо к рабочим еще печаталось) успел сделать ряд заявлений, взволновавших русское революционное зарубежье — и не только зарубежье.
Еще 9 ноября в парижско-женевской газете «La Matin» появились перевод отрывка из автобиографической книги Гапона (полное французское издание вышло в конце года) и его фотография. 13 декабря (30 ноября по старому стилю) в той же газете помещено было его интервью. Тоже с фотографией — одной из немногих сохранившихся фотографий Гапона в партикулярном платье. Не только пиджак сменил рясу: удивителен контраст лица, взгляда. В новом Гапоне в самом деле нет ничего величественного. Но в каком-то смысле он человечнее.
Что же говорит Гапон читателям франкоязычной газеты?
Сначала — обычные воспоминания о 9 января, о предшествовавших демонстрации событиях, о визите к Муравьеву… И вдруг: «Бойня 9 января стала первопричиной той революции, которую мы переживаем ныне. К сожалению, я был не в состоянии предвидеть, в какую бездну эта революция может завести народ».
Революция? В бездну? Где же недавний энтузиазм? Где радостные слезы писателя Горького, поздравляющего жену над свежими трупами? И когда — когда силы свободы, кажется, близки к торжеству (несколько сотен ремесленников и лавочников, с досады перебитых погромщиками в черте оседлости, разумеется, не в счет — не бывает революции без жертв!).
«Революция выросла прямо из этой бойни. Но народ жестоко отомстил. Теперь этому пора положить конец, если мы не хотим, чтобы революция пошла прахом. В нынешних условиях ярость будет только бесплодно истощать силы народа и неизбежно спровоцирует ужасающую реакцию, которая задержит восход свободы».
Гапон оговаривается, что он конечно же не отказался от своих «революционных целей». Но пока он призывает не только воздержаться от насилия, но и снять ряд требований — в том числе о восьмичасовом рабочем дне. «Этому придет время. Но сейчас Россия к этому не готова — это разрушит промышленность и вызовет страшный голод».
Это кто говорит — Гапон или директор Путиловского завода Смирнов? Кто заставил рабочего вождя снять один из главных лозунгов 9 января, причем не относящийся к политике как таковой? Витте этого даже не требовал.
И вот сакраментальный вопрос:
«Вы считаете, что русский народ не готов к освобождению?»
Казалось бы, в огороде бузина, а в Киеве дядька. При чем тут свобода — речь идет о рабочем дне.
Но Гапон отвечает (или переводчик — кто? — переводит, или журналист записывает):
— Нет, не готов.
«Прежде чем продолжать движение, мы должны усовершенствовать наши боевые ячейки и развить революционное сознание масс. Нет, русский народ не готов к полному освобождению, и осознание этого заставило меня пересмотреть мою фундаментальную концепцию революции. Некоторые считают, что кровавые выступления крестьян и солдат против властей — признак революции. Ничто не может быть дальше от истины. Да, в деревне крестьяне захватывали помещичьи земли, но после, когда порядок был наведен, они утверждали, что сделали это потому, что баре, дескать, отказываются делиться землей, вопреки царскому указу. И еще прибавляли, что те, кто подбивал их на захват земли, внушали им, что сам царь разрешил эти грабежи. Некоторые считают, что мятежи солдат и матросов — это революционные акты, тогда как на самом деле это — краткие выступления против жесткости отдельных командиров. В Севастополе, например, в разгар такого выступления солдаты запели хором: „Боже, царя храни“…»
Теперь о Витте:
«Сегодня политика господина Витте, по крайней мере частично, удовлетворяет требованиям русского народа… Политика Витте страдает нерешительностью, поскольку он пытается примирить фундаментально противоположные партии: придворную, революционную и промежуточную — партию буржуазных конституционалистов. Он ищет поддержки у всех и не получает ни у кого. Однако если либералы согласятся помочь ему, когда он попросит их принять участие в формировании кабинета, мы не станем свидетелями экономического краха, который угрожает России…»
Какой здравомыслящий и умеренный Гапон! Жаль, что это — неискренняя, принужденная, купленная позиция. Или уже искренняя?
«Хотя Витте отказался амнистировать меня, я изменил прежнее дурное мнение о нем. Думаю, что он единственный стоящий человек, который у нас есть, единственный, кто может спасти нас. Если революционеры найдут с ним общий язык, это может быть основой освобождения России. Не говоря уже о том, что случится, если на смену Витте придут Игнатьев и другие реакционные политики…»
В заключение Гапон с сожалением отмечает, что он «покинут вождями революционных партий … которые боятся моего влияния на массы и любой ценой хотят моего крушения». И все-таки в России остается «несколько тысяч моих последователей, которые продолжают распространять мои мысли» — есть надежда, что и революционеры их в конце концов воспримут.
На следующий день в «Юманите» («L’Hummanite») — газете не обывательской, как «Матин», а социалистической, жоресовской — появилось письмо Гапона в редакцию «Матин».
Известен вариант этого письма, опубликованный в 1906 году в книге Н. Симбирского-Насакина по русскому оригиналу. Вероятно, в распоряжении Симбирского был черновик. Во всяком случае, текст, опубликованный им, несколько отличается от того, что напечатан в «Юманите». Вот начало насакинского варианта:
«В сегодняшнем номере уважаемой газеты было помещено интервью со мной. К сожалению, благодаря незнанию французского языка в нем вкрались некоторые неточности, которые могут повести к разным недоразумениям и кривотолкам, поэтому прошу вас поместить нижеследующее».
В газете — примерно то же самое (чуть другими словами), а дальше — две фразы, в черновом варианте пропущенные:
«В напечатанном интервью мне приписан ответ „нет“ на вопрос: „Готов ли русский народ к освобождению?“ Это не соответствует моим мыслям».
Вот чего, собственно, Гапон испугался. Вот какое место он попытался дезавуировать и «прояснить»:
«Всякий угнетенный и обездоленный народ, в том числе и великий русский, может и должен быть готов к освобождению из-под ярма насилия и произвола, но не всегда тот или иной народ, униженный и оскорбляемый в среде богатых и сильных, может быть готовым сбросить с себя петлю немедленным вооруженным восстанием… Великий русский народ, по моему убеждению, еще не готов ни технически, ни внутренне — сознанием к освобождению посредством немедленного победоносного вооруженного восстания, на что толкают его, к чему взвинчивают его мои самоотверженные товарищи-революционеры».