Первый залп был дан в половине двенадцатого у Нарвских ворот.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДАЧА В ОЗЕРКАХ
30 апреля 1906 года местные полицейские явились на дачу Звержинской в Озерках — по жалобе хозяйки, уже более месяца не получавшей платы и отчаявшейся найти съехавшего в неизвестном направлении съемщика, некоего Путилина. В последний раз съемщик появился на даче то ли 27-го, то ли 28-го, то ли 29 марта — дворник путался.
Одна из комнат оказалась заперта на висячий замок. Когда эту комнату вскрыли, глазам собравшихся предстала фигура сидящего на полу человека. Подойдя поближе, полицейские увидели уже начавший разлагаться труп мужчины, смуглого, темноволосого, с эспаньолкой, в черном пиджаке, коричневом жилете, цветной (а какого именно цвета?) сорочке. На шее его была петля из толстой бельевой веревки, другим концом привязанная к железной вешалке под потолком. На ногах валялось пальто с меховым воротником, рядом на полу — шапка, калоши, галстук. В кармане покойника обнаружили билет Финляндской железной дороги (туда и обратно) от 28 марта и визитную карточку. (Чью именно — не уточнялось.)
Дворнику показали фотографию пребывающего в розыске инженера Рутенберга. Тот подтвердил: да, точно Путилин.
Почему Рутенберг? С какой стати дворнику показали именно эту фотографию?
В последний раз Георгия Гапона видели как раз 28 марта. Он был оживлен (несмотря на инфлюэнцу) и полон планов. Два дня назад он зачитывал новый «манифест» и говорил о создании новой организации. Он жил с семьей (Уздалевой и сыном-младенцем) в Териоках, но постоянно бывал по делам в городе.
Через неделю, 5 апреля, Александра Константиновна Уздалева обратилась в полицию с заявлением об исчезновении своего гражданского мужа. По ее словам, она уже справлялась о Гапоне у знакомых, в том числе «у его новой любовницы», но и та ничего не знает.
В тот же день, как по сигналу, исчезновение Гапона начали бурно обсуждать газеты.
Первой тему подняло «Новое время». Постоянный автор с игривым псевдонимом «Маска» сообщал:
«Среди рабочих, близких „герою 9-го января“, большое смятение… По слухам, 28-го марта в Озерках должно было произойти очень серьезное собрание социалистов-революционеров, на котором должен был присутствовать Гапон. Присутствовал ли он на этом собрании?»
Внимание, прозвучало слово «Озерки»! За двадцать пять дней до обнаружения тела!
Дальше «Маска» сообщает, что накануне к Гапону приходила некая дама, пожелавшая сохранить полное инкогнито, и сообщила, что на Гапона готовится покушение со стороны «черносотенных организаций».
Потом вдруг меняет тему и начинает толковать о том, что недавние неприятные эпизоды (история с полицейскими деньгами и Матюшенским, самоубийство Черемухина… до всего этого у нас еще дойдет речь) очень тягостно сказались на настроении исчезнувшего Георгия Аполлоновича. Будто бы он при недавней встрече говорил «мне» («Маске»?):
«Дело так запуталось, что хоть кончай жизнь самоубийством, но ведь самоубийство — проявление малодушия, а у меня характера достаточно… Нет, надо бороться до конца… Что бы ни делали, ни писали против меня, я еще исполню свою роль. Есть люди, может быть, маленькие, ничтожные, на которых возложена миссия… Я вот такой маленький, может быть, что-нибудь сделаю….»
Стоп. А что же это за «Маска», опередившая всех газетчиков, так изобретательно направляющая внимание читателя то по одному следу, то по другому? С кем это Гапон делился якобы своими душевными муками и даже мыслями о самоубийстве?
Что ж, познакомимся, человек примечательный. Иван Федорович Манасевич-Мануйлов — личность яркая… и отчасти загадочная.
По одним сведениям, Иван Федорович родился в семье киевского чиновника-выкреста Манасевича, впоследствии за мошенничество сосланного в Сибирь и там умершего; мальчика усыновил купец Мануйлов. По другим — матерью мальчика была некая мещанка по фамилии Мовшон, а отцом — старый князь Петр Мещерский.
Началом карьеры он был обязан князю Владимиру Петровичу Мещерскому, который якобы приходился ему единокровным братом. Впрочем, редактор «Гражданина» вообще охотно покровительствовал симпатичным молодым людям, которых он называл своими «духовными сыновьями». Мануйлов (у которого потом были еще «духовные отцы» такого же сорта) служил в главном дворцовом управлении, по ведомствам человеколюбивых обществ и иностранных вероисповеданий, в свободное время баловался журналистикой — а притом состоял на негласной службе еще в некотором учреждении. По этой линии он был командирован в Париж в качестве агента влияния в тамошней прессе. Накануне убийства Плеве он создал в Европе целую сеть слежки за революционной эмиграцией. В дни Русско-японской войны он стал одним из руководителей российской контрразведки — это была вершина его карьеры. В 1905–1906 годах он — чиновник для особых поручений при Витте, а притом еще видное лицо то ли в охранке, то ли в параллельных спецслужбах. В апреле 1906 года он вынужден подать в отставку, но продолжает какие-то служебные «занятия» по меньшей мере до сентября. Три года спустя он был пойман на мошенничестве — как один из его предполагаемых отцов, Манасевич, но, конечно, на несравнимо более крупном. Судя по всему, Мануйлов, выдавая себя за по-прежнему важное лицо в полицейских «сферах», шантажировал коммерсантов и выманивал у них деньги. Маячил суд, но всё обошлось: дело было закрыто. Последующая жизнь Мануйлова (до расстрела в ЧК в 1918 году) представляла собой такое же чередование взлетов и скандальных падений. Манасевича-Мануйлова называли русским Рокамболем. Конечно, это был прожженный авантюрист — но куда более высокого полета, чем, к примеру, Матюшенский.
Сейчас у нас на дворе весна 1906 года. Статус Мануйлова зыбок. Он то ли еще на службе, то ли уже нет. И вот он занимается «сливом» в газету противоречивых слухов. Зачем? И по собственной ли инициативе?
На следующий день бульварная «Петербургская газета» огорошивает читателей сенсацией: Гапон жив, здоров и живет в Петербурге, с некой хорошенькой барышней лет двадцати двух, «жгучей брюнеткой еврейского типа», по адресу: Владимирская улица, дом 3, квартира 17.
Самое главное в любой газетной «утке» — называть точные цифры! Впрочем, номер дома не случаен. Там с осени 1905 года находилось правление возрожденного «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Петербурга».
В том же номере газеты — уж откровенно мерзкая статеечка под названием «Гапон и женщины»:
«Где Гапон, там и женщины. Если посмотреть его собственную автобиографию, то от начала до конца идут женщины и женщины. Они решают его судьбу; они толкают его на путь революции, они его толкнули в духовную академию, они ему составили протекцию в Петербурге, они его заставили нарушить священнический обет о безбрачии, они и теперь выплывают, по его исчезновении. И, как всегда у этого человека, не одна, а две в одно и то же время…»
Дальше автор рассказывает, что у него есть некий похабный «акафист», высмеивающий, как можно понять, какие-то любовные похождения Гапона в Крыму в 1899 году.
Еще днем позже, 7 апреля, газета «Двадцатый век» помещает интервью с Дмитрием Кузиным.
«То, что напечатано в „Новом времени“, несколько неверно…» — сообщает соратник Гапона. Да, действительно, одна женщина предупреждала о покушении на Гапона, которое готовят черносотенцы, но не самого Георгия Аполлоновича, а главу одного из районных отделов его организации. Эта женщина была служанкой некой маркизы (sic!) и подслушала разговоры ее гостей. Гапон большого значения предупреждению не придал.
28-го Гапон заходил к Кузину в три часа дня, но обедать не остался — у него было свидание за городом.
Самоубийство? Нет, в это Кузин не верил. Глава петербургских рабочих «не кончил бы с собой так — ну с эффектом, а то бессмысленно…». И о семье предварительно позаботился бы. Да и «нет смысла, дела шли все лучше и лучше».