В числе «мер против нищеты народной» была и такая:

«Прогрессивный налог на землю, доходы и наследство (установление нормы материального обеспечения, как критериума для свободы от налога)».

Кто же был автором обеих резолюций, первой и второй?

Первую, по ряду свидетельств, написал Стечькин. Написал днем 5 января, когда еще шли переговоры на Михайловской площади. «Свинцовые заклепки вместо чеканки» на боевых кораблях и ряд других подробностей — это его круг интересов, в общем-то чуждый рабочей массе.

Вторая — плод скороспелого творчества самого Гапона, сдобрившего уже готовую программу понаслышке воспринятыми политическими идеями и терминами. Писалось явно «на коленке». Гапон вынужден был на сей раз уступить загодя подготовившему текст профессионалу. Но составить текст петиции поручили, конечно, именно ему, вождю. И, конечно, за основу он решил принять свой набросок.

Проект текста ждали наутро 6-го. В этот день раньше предполагалось устроить многолюдный митинг. Его перенесли — не ко времени. Переход к открытому столкновению с властью означал своего рода «военное положение». У дома Гапона дежурила охрана — человек 20–30. Впрочем, сам отец Георгий предпочел провести ночь в другом месте, «чтобы не подвергнуться случайности». Утром он снова явился на Церковную.

ВСЕМ МИРОМ

В полдень Варнашёв, которого Гапон 5 января вытащил больного из постели («не время хворать, Центр без вожака»), ехал на извозчике на Церковную за петицией. Путь проходил через Дворцовый мост. На невском льду как раз шла церемония водосвятия. Военные в парадных мундирах, царская палатка под штандартом, церемониальные холостые выстрелы. Вдруг раздался особенный звук — и люди на льду забегали, засуетились. Одна из пушек выстрелила боевыми патронами — и прямо в сторону царской палатки. Унтер-офицера охраны по фамилии — ирония судьбы! — Романов легко ранило.

Потом оказалось, что это нелепая случайность, недосмотр; десяток офицеров и солдат судили за халатность, дали сравнительно небольшие сроки (от полугода до двух лет заключения или арестантских рот). Но в первый момент паника была объяснима: дед государя был убит террористами с восьмой попытки, на отца покушались, сам он в бытность наследником перенес нападение придурковатого японского патриота, наконец, совсем недавно от эсеровских пуль пало подряд два министра внутренних дел: отчетливый сигнал о возобновлении большого террора. Да еще в столице творится черт знает что. Николай спешно уехал в Царское Село. Это роковым образом повлияло на дальнейшее развитие событий.

У Гапона на Церковной Варнашёв встретил «троих интеллигентов». Первым был Владимир Германович Богораз, он же Н. А. Тан (литературный псевдоним; Натаном Богораза звали в детстве, до крещения). С того времени, когда арестованный по докладу осведомителя Зубатова студент-естественник Богораз оказался в Петропавловской крепости, а потом на поселении на Колыме, прошло 19 лет. Там началась его карьера ученого-этнографа, специалиста по чукчам и другим коренным народам Северо-Восточной Азии. В 1898 году 33-летний Богораз приехал в Петербург по ходатайству и приглашению Академии наук — и пережил триумф. Потом была еще одна экспедиция, два года в Америке, десятки блестящих научных публикаций, а для отдыха — плохонькие стихи и рассказы. Но едва началось революционное брожение, Богораз потерял голову, забросил науку и с головой окунулся в политическую суету. Которой и предавался в этот момент, 6 января 1905 года в квартире на Церковной улице.

Второй интеллигент, Василий Богучарский, осенью встречался с гапоновцами вместе с Кусковой и Прокоповичем. Третьего Варнашёв не знал. Вероятно, это был Александр Иванович Матюшенский. Этому человеку, чья роль в дальнейших событиях тоже будет немалой, было в начале 1905-го 42 года (чуть меньше, чем Богучарскому, чуть больше, чем Богоразу). Достоверно восстановить его прошлое было почти невозможно: он рассказывал всякий раз разное. Как будто из духовного сословия, из семинарских. Учился в университете, но окончил ли? Был в ссылке по какому-то политическому делу, но по какому, когда, как долго? Будто бы ходил в народ, «работал, как чернорабочий, и на крестьянских полях, и в шахтах золотых приисков, и на полотне железной дороги, и на крупчатной мельнице, и на пристанях Волги при нагрузке судов, точил веретена, шил сапоги, строил глинобитные крестьянские избы, учил грамоте крестьянских ребятишек». Этого тоже никто не видел. Точно было известно, что последние лет пятнадцать Александр Иванович занимается журналистикой, беспрерывно меняя редакции и города. Писал, между прочим, о бакинской стачке 1903 года, а сейчас был одним из корреспондентов, освещавшим (на страницах газеты «Наши дни») стачку столичную. Это и привлекло к нему внимание Гапона.

Оказалось, что прокламация не готова. Сотрудники Гапона пытались что-то сделать из его вчерашнего наброска. Чем же сам Георгий Аполлонович занимался все прошедшие часы? Думал — и надумал…

Отозвав Варнашёва в соседнюю комнату, Гапон спросил его:

— Скажи, — как по-твоему. Не лучше ли будет, если подавать петицию мы отправимся всем миром? Известим царя и кого следует, что, скажем, в воскресенье, соберемся у Зимнего дворца! Что народ хочет его видеть и больше никого! Что ты скажешь?

Варнашёв был поражен этой мыслью. Почему, кстати? Павлов пишет, что подобные соображения — о том, что подавать петицию хорошо бы «всем миром» и публично — Гапон высказывал, сугубо предварительно, еще в первой половине 1904 года. Сейчас она снова пришла ему в голову — и он за нее ухватился. Это был единственный, призрачный шанс. Единственная, пусть и сомнительная возможность уйти от поражения.

Надо сказать, что сама логика действий Гапона кажется — в контексте мировой истории XX века — глубокой и даже в каком-то смысле пророческой. «Массовые ненасильственные действия», в том числе многолюдные уличные манифестации — метод борьбы за политические цели, к которому прибегали (и очень успешно) Мохандас Ганди или Мартин Лютер Кинг. С последним — харизматическим священником, оратором — у Гапона немало общего. Но есть и важное отличие. Ни Ганди, ни Кинг не предполагали решить все проблемы одной акцией. К тому же оба они действовали в условиях демократии и обращались ко всему обществу, а не к одному всевластному человеку, помазаннику Божию.

Но — и это самый важный вопрос во всей этой истории — верил ли сам Гапон в то, что Николай вступит в диалог с рабочими?

Скажем так: надеялся.

Всё — давнее чтение Хомякова и Тихомирова, разговоры с Зубатовым о «народной монархии», рассказы Хитрово о молодом императоре — сейчас всплыло в его сознании. Ему очень хотелось, чтобы этот наконец найденный ход принес победу. А если нет? А на этот случай у Гапона не было никакого плана, кроме одного — насильственной революции.

Но это сам Гапон. А как рассуждали его ближайшие сподвижники?

Опять слово Варнашёву: «…Поддерживать петицию забастовкою? но долго ли? неделю — другую! Голод, лживые обещания, и вернутся к работе! А дальше — разгром „Собрания“. Аресты — тюрьмы переполнены. Вера в царя-батюшку, — по-старому. „Шествием же“ — брали быка за рога! Маска будет сброшена! Слепой узрит! С народом или против народа? Будут стрелять. Расстреляют идею царя! А жертвы — так и этак неизбежны! Предупредить — кто боится, не пойдет, а умирать — так умирать с музыкой!»

А вот что говорит Карелин: «…У руководящей группы не было веры в то, что царь примет рабочих и что даже их пустят дойти до площади. Все хорошо знали, что рабочих расстреляют, а потому, может быть, мы брали на свою душу большой грех, но все равно уже не было тогда такой силы в мире, которая бы повернула назад. Рабочих удержать было нельзя».

Это, правда, относится уже к утру 9 января, когда — действительно — надежды ни у кого, включая Гапона, практически не оставалось, а отменить и изменить уже ничего было невозможно. Но пока у нас 6-е. В самом ли деле левое крыло гапоновцев, а с ними — революционеры, эсдеки и эсеры, или какая-то их часть, хотели расстрела демонстрации с целью воспитания масс? А если хотели, то… как это называется?